Праздник похорон - Михаил Чулаки

— Мамочка.

Он наклонился над нею, боясь присесть на кровать.

— А?.. А-а, это ты… — Жива. Спала. — Вот видишь, какая неприятность. Сколько я говорила… ну ей, твоей жене, чтобы пол не натирала.

— Какой пол? У нас вообще линолеум в коридоре.

Владимир Антонович огляделся, не увидел поблизости стула и присел-таки на кровать.

— Пол. Я на полу поскользнулась, потому что она… ну твоя жена, она помешана пол натирать!

— Ты упала на улице! Зачем-то пошла с этим твоим… ну пьяницей!

Владимир Антонович давно уже забыл, как зовут мамочкиного нелепого Жениха. Но сейчас заметил, что речь у него сделалась, как у мамочки: «ну с этим твоим…» — «ну ей, твоей жене…» — и испугался! Что, если неспроста такое сходство?! Что, если это наследственность, и станет он вскоре таким же, как мамочка?!

— Я упала дома на паркете! Я прекрасно помню, у меня идеальная память!

Мамочка смотрела злобно и непримиримо. И Владимира Антоновича охватила ответная злость. Захотелось непременно вдолбить в голову безмозглой старухе, что ничего она не помнит и не соображает!

— Ты ушла на какой-то дурацкий вечер! Павлик свидетель…

Новый взрыв криков со всех коек: «Сюда иди!.. Помошничек!.. Бо-ольно!..» — значит, ещё кто-то появился в палате.

И Владимир Антонович замолчал — вспомнил, где находится, в тысячный раз сказал себе, что на мамочкино беспамятство обижаться глупо. Помолчал, спросил совсем другим голосом:

— Как ты сейчас себя чувствуешь?

— Такое внеплановое происшествие! Главное, не могу пошевелиться! А у меня такие широкие планы.

Это что-то новое, до сих пор ни о каких планах мамочка не объявляла. Видно, из-за травмы произошёл очередной сдвиг в голове.

— Нога-то болит?

— Конечно, болит! Все вокруг удивляются, как я стойко переношу!

Всем вокруг дела нет друг до друга. Рядом лежала совсем ветхая старушка с лицом морщинистого младенца. Соседка с другой стороны накрылась с головой.

— Как здесь кормят? Что говорят врачи? Сёстры подходят?

Владимир Антонович по инерции задавал вопросы, забывая, что ничего мамочка не может ему сообщить, кроме своих фантазий.

— Здесь прекрасно кормят! Ты же знаешь, у нас своя система, я прикреплена!

— Где у тебя перелом? Почему тебе не сделано вытяжение?

— У меня замечательный перелом, который быстрее всего срастается! Скоро я везде буду ходить по своим делам!

Такая болезненная бодрость тоже как-то называется. Но нужно было наконец узнать, как дела в действительности.

— Подожди, полежи: я пойду найти кого-нибудь из врачей.

С облегчением вышел Владимир Антонович из палаты. Коридорный воздух показался прохладным и чистым. В оба конца, сколько хватало взгляда, не было видно ни одного белого халата. Зато прогуливались больные — значит, здесь не только старушечья травма.

В конце коридора Владимир Антонович рассмотрел всё-таки стол под лампой и стеклянный лекарственный шкаф. Он знал, что это называется пост, и отправился туда. Сестры не оказалось, но сидели двое самоуверенного вида больных — помощники или поклонники.

Владимир Антонович осведомился о враче, чем очень развеселил сестринских помощников.

— А хоть сестра?

Помощники продолжали веселиться. Бывает — хорошее настроение у людей. С выздоравливающими это случается часто.

— Ну хоть санитарки есть?

Уровень притязаний Владимира Антоновича стремительно понижался.

— Чего тебе санитарка? Санитарка одна, а их вон сколько — лежаков. Сам и выноси, пока пришёл.

Было наконец сказано вслух то, о чём Владимир Антонович и думать не хотел! Не хотел думать, потому что понимал надвигающуюся неизбежность.

Не то чтобы Владимир Антонович настолько брезглив, чтобы вообще был не в состоянии вынести судно. Не самое приятное, разумеется, занятие, но так уж устроено природой, что всякое живое существо выделяет дурнопахнущие отходы. Но материнская моча, материнский кал — это что-то другое. Именно с мамочкой такая степень интимности была ему непереносима. Вот и дома всегда убирала Варя не только потому, что уборка — женское дело. За Зоськой, например, если та нагадит в коридоре, Владимир Антонович, если замечал первым, тут же и убирал сам, не дожидаясь Вари, — неприятно, разумеется, и, если бы не мамочка, давно надо было бы усыпить выжившую из ума кошку, но ничего постыдного в этом нет. Всё дело именно в постыдности, в том, что именно мамочкой Владимир Антонович был воспитан с раннего детства в сознании постыдности тайн плоти, тайн пола — и потому именно к её тайнам прикасаться было бы отвратительно. Но теперь, когда мамочка слегла прочно, может быть, слегла окончательно, когда здесь, в больнице, санитарки — почти миф, вроде снежного человека, невозможно всё свалить на Варю и Ольгу, теперь и ему придётся равноправно дежурить, равноправно выносить судно — это ясно. И переодевать тоже. Материнская нагота перестанет быть для него тайной — притом в старческом ужасающем виде, нагота тучной неопрятной старухи… Господи, об этом не только что не говорят, но, кажется, и не думают воспитанные люди; годами можно внушать себе, что грязных сторон жизни и вовсе как бы не существует — но вот есть, есть, есть! И по контрасту того и гляди покажется, что только грязь и существует, она — правда, а остальное — трусливая ложь!

По поводу санитарок иллюзий не оставалось. Но нужно было ещё и попытаться узнать, что же случилось с мамочкой. Насколько всё серьёзно.

— А как бы мне, ребята, заглянуть у вас в историю болезни? С вашей умелой помощью.

— Не полагается, капитан.

Он, оказывается, капитан. С чего бы?

— Ну, должен же я знать, что с моей мамочкой. Привезли ещё вчера вечером, врача нет.

— Врачебная тайна называется. Ладно, посмотрим. Как фамилия?

Кто её знает, как записали мамочку — Поповой или Гусятниковой? Наверное, Поповой, раз в справочном так значится. Надо же — вспомнила девичество!

— Попова. Валентина Степановна, — а то вдруг здесь несколько Поповых.

Помощник важно перебирал папки, наконец вытащил самую тонкую и, не давая в руки Владимиру Антоновичу — врачебная тайна как никак! — прочитал сам, демонстрируя, что ему привычно разбирать врачебные записи:

— Та-ак… Ну, значит, у вашей матушки перелом шейки бедра слева. — И добавил фамильярно: — Месяца два гарантировано. А может и не сростись — реактивность организма в старости низкая.

Ну что ж, Владимир Антонович сразу же поставил точный диагноз — заочно. Вспомнился Игорь Дмитриевич, сумасшедше сверкающий глазами.

— Почему же не сделали вытяжение сразу? Ведь полагается!

— Не всегда сходу делается, — значительно объявил сестринский помощник. — Полагается по показаниям!

Хотя и непонятно, но как бы и объяснение.

Владимир Антонович медленно пошёл назад, мечтая, чтобы за время его отсутствия появилась Ольга. Если нет — не миновать выносить мамочкино судно. А то и переодевать — брр!..

Ещё он подумал, что нужно всё-таки переправить фамилию в истории. Потому что всё может случиться, и тогда придётся приносить мамочкин паспорт, чтобы выписывать свидетельство — паспорт не совпадёт с историей, и получится неразбериха. Он так и подумал: «всё может случиться» и «свидетельство», не уточнив — какое. И тут же, поправляя себя, подумал, что и для обычной выписки нужно, чтобы совпадали фамилия в паспорте и в истории, а то иначе и живую мамочку тоже могут отказаться выдать.

Владимир Антонович открыл дверь в палату, прошёл сквозь мольбы и крики, подошёл к мамочке. Ольги не было.

Мамочка всё ещё пребывала в неестественной бодрости — видать, выспалась и отдохнула.

— Что же ты не идёшь? Три дня здесь лежу, только она за мною и ухаживает. Ну она… А тебя нет как нет! Нельзя же, чтобы всё она…

— Ольга — что ли?

— Ну она же, я говорю!

Владимир Антонович сообщил ровным голосом, даже улыбаясь:

— Тебя привезли только вчера вечером, Ольга здесь ещё не была ни разу, а я пришёл час назад и только отошёл минут на пятнадцать навести справки.

— Чепуха! У меня идеальная память! Она от меня не отходит. Оленька!

Может быть такой бред и к лучшему? Владимир Антонович попытался поймать мамочку на её бредовом слове, спросил с надеждой:

— Ну хорошо, так, значит, тебе ничего не нужно? Если Ольга от тебя не отходит и всё делает?

— Да, мне ничего не нужно! Всё у меня есть! Только будь добр, возьми из-под меня — это… как это…

Ну вот, никуда не денешься. Стараясь хотя бы не увидеть того, чего не хотелось видеть, больше на ощупь, Владимир Антонович рывком вытащил судно.

— Осторожно! Больно же! Ничего ты не умеешь делать!

Если бы только больно — от рывка плеснулось на простыню содержимое. Ладно, ничего не поделаешь.

Самое неприятное — вытащить. Нести и выливать — уже ерунда. Правда, уборная для больных, дорогу к которой ему указали ходячие, оказалась не по-больничному грязной — Владимир Антонович сосредоточил взгляд на специальной сливалке для суден и постарался не заметить натуралистических подробностей, но после пропитанной отвратительными запахами палаты и трудно было ожидать чего-то другого.