Протоколы небес - Виктор Печорин

Можно себе представить, сколь велико было разочарование материалистов, лишившихся самого излюбленного своего аргумента – и это посреди триумфального шествия материалистических идей в научном и общественном сознании!

Когда не оправдались последние надежды материалистов на то, что хотя бы в микромире обнаружатся какие-то следы самозарождения, ученому миру пришлось признать незыблемость Закона Биогенеза.

Живое рождается только от живого, и никак иначе. Неживое не может породить живое.

Инопланетный блеф

Возможность случайного зарождения жизни подобна тому, как если бы энциклопедический словарь возник в результате взрыва в типографии.

Блестящие эксперименты Франческо Реди, Ладзаро Спалланцани и Луи Пастера, перечеркнувшие идею спонтанного самозарождения живых существ и подтвердившие непреложность закона биогенеза, хотя и способствовали установлению истины, но не внесли ясность в вопрос о происхождении жизни на Земле.

Напротив, признание непреложности закона биогенеза запутывало ситуацию. Если неживое не порождает живое, то откуда тогда вообще взялась жизнь?

Поскольку в эпоху Пастера в науке господствовало представление о стационарной Вселенной, ответ напрашивался сам собой. Если Вселенная не возникла, а существовала вечно, то почему бы и жизнь не признать вечно существующей? И тогда не придется решать вопрос о ее возникновении. Она просто всегда была – и всё!

Только вот беда: когда археологи и геологи нашли способ исследовать глубинные пласты Земли и прочитали «каменную летопись» планеты, оказалось, что чем ниже находится геологический слой – тем меньше в нем ископаемых останков живых существ и тем скуднее разнообразие ископаемых видов. А в слоях, соответствующих эпохе, отстоящей от нас на более чем четыре миллиарда лет, вообще отсутствуют какие-либо признаки существования жизни. Значит, были времена, когда жизни на Земле еще не было: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною»75. А потом жизнь появилась: «И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду ее, и дерево, приносящее плод, в котором семя его по роду его»76.

«Каменная летопись» Земли подтвердила то, что написано в Библии, и не подтвердила веру в вечность и несотворенность жизни.

Ну и что? – не сдавались сторонники гипотезы «вечной жизни», – если живых существ на планете не было, а потом они появились, значит, их… занесло с других планет! Как тополиный пух разносится ветром – так и к нам залетели семена жизни с какой-то другой планеты. Чем не версия? Ей даже имя научное придумали: «панспермия».

Но постойте, тополиный пух переносится ветром. А откуда взяться ветру в межпланетном пространстве? Там же воздуха нет! – резонно возражали оппоненты.

Ну, воздушного ветра нет, зато есть «солнечный ветер». Вот он и перенес.

«Солнечный ветер»? Да, такое явление существует. Оно было открыто в начале ХХ века. Это поток электронов, протонов и альфа-частиц, исходящих от «солнечной короны». Вот только способен ли этот плазменно-ионный «ветер» переносить частицы материи, достаточно крупные для того, чтобы нести в себе «семена жизни»? И могут ли эти «семена» выдержать космический холод и жесткое ультрафиолетовое излучение?

И другой вопрос: солнечный ветер действует только в пределах Солнечной системы. А на какой из планет Солнечной системы есть жизнь, которую могло бы занести оттуда на Землю?

В ХIХ веке наличие жизни предполагали и на Луне, и на Марсе, и чуть ли не на всех других планетах. Известный астроном Уильям Гершель (человек, открывший планету Уран) в трактате «О природе и строении Солнца и неподвижных звезд» утверждал, что и на Солнце тоже есть жизнь – чем оно хуже? Если бы это было так, то занесение жизни с другой планеты вроде бы не должно удивлять.

Но не прошло и сотни лет, как на Земле наступила космическая эра. Люди научились строить космические корабли, способные достигать других планет, высадились на Луне. И что? И ничего! Никаких следов жизни на тех планетах не обнаружили. Откуда же тогда залетела к нам жизнь, если нигде поблизости ее нет?

Да она и не залетала, – установили ученые, исследовав метеоритные остатки.

«К несчастью для теории внеземного занесения жизни, – отмечает Джеффри Л. Бада, – во всех образцах, которые мы проверили, аминокислоты либо вообще отсутствовали, либо их количество исчезающе мало».77

Но дело даже не в этом. Предположим, случилось чудо, и жизнь все-таки как-то занесло к нам с другой планеты. Надуло «солнечным ветром». Но там, на другой-то планете, как она возникла? Или тоже была откуда-то занесена? А туда – из другого места? И так – без конца? Вот это и называют «дурной бесконечностью»…

Это не объяснение, а попытка уклониться от объяснения.

Не мудрено, что от гипотезы панспермии пришлось отказаться.

Однако проблема никуда не делась. Вопрос о происхождении жизни по-прежнему требовал ответа.

Ответ следовало искать не в межпланетных пространствах, а здесь, на Земле. Путь к нему пролегает между Сциллой и Харибдой: с одной стороны по закону биогенеза живое происходит только от живого, с другой – жизнь каким-то образом все-таки появилась на прежде безжизненной планете. Как это могло быть?

И тут на сцену выходит советский ученый Александр Опарин со своей гипотезой возникновения жизни из первичного «бульона» органических веществ.

Гипотеза заключалась в том, что в водах первобытного океана была растворена едва не вся таблица Менделеева, и эти элементы могли взаимодействовать между собой. За миллиард лет в результате их взаимодействия атомы водорода, углерода, азота и других элементов, случайно сочетаясь, могли сложиться в молекулу органического вещества. Такие молекулы, накапливаясь в воде, образовывали первичный «бульон», в котором начали взаимодействовать уже простейшие органические молекулы. Под влиянием определенных внешних условий (тепла, выделяемого вулканами, разрядов атмосферного электричества, кислой или щелочной среды и т.п.) простые молекулы могли образовать более сложные сочетания, а оттуда уже рукой подать до первых живых клеток и, собственно, жизни, «формы существования белковой материи», как ее назвал классик марксизма Фридрих Энгельс. В качестве протоклеток Опарин рассматривал коацерваты – органические структуры, окружённые жировыми мембранами.

Правда, самому Опарину, несмотря на переданные в его распоряжение научные лаборатории и целые институты, так и не удалось подтвердить свою теорию на практике. Упрямые неорганические молекулы никак не хотели соединяться в органические, а те выражали еще меньшее желание произвести белок.

«Учитывая, как часто во многих дискуссиях по происхождению жизни на первичный бульон ссылаются как на установленную реальность, осознание абсолютного отсутствия доказательств его существовании приходит как шок»78, – обрисовал ситуацию Майкл Дентон.

Зато академик Опарин примкнул к лагерю Т. Д. Лысенко, гонителя генетики и пропагандиста «мичуринской науки».

Вообще в те годы приветствовался государством и всячески насаждался «командный стиль управления» чем угодно – от государства до селекции растений. Советский писатель – это непременно «инженер человеческих душ». Советский селекционер – «воспитатель» растений, по команде которого овес должен был превращаться в пшеницу. Советский биохимик – конструктор белковых соединений из простейших неорганических молекул. «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача» – таков был лозунг тех лет.

Так что Опарин пришелся ко двору команде Т. Д. Лысенко, этого, по мнению американского физиолога растений Карла МакДэниела79, «умеренно образованного крестьянина», ставшего советским академиком. Объединяло скороспелых академиков то, что идеи обоих никак не удавалось подтвердить на практике. А так же умение компенсировать научную несостоятельность апелляциями к идеологии и доносами на настоящих ученых.

Вот что писал о позднем периоде деятельности Опарина доктор биологических наук, профессор В. Я. Александров в своей книге «Трудные годы советской биологии»:

«Опарин в самом конце 1955 г. продолжал усердно отстаивать лженауку не только Лысенко, но и Лепешинской, несмотря на то, что к этому времени было уже опубликовано немало статей, разоблачающих их данные, и, несмотря на то, что не было уже основания бояться репрессий за отстаивание истин настоящей науки».

Наверно, Александр Опарин был очень везучим человеком. Хоть он и подмочил свою репутацию, связавшись с «плохими парнями», судьба преподнесла ему еще один подарок: его абиогенная гипотеза получила, наконец, подтверждение в эксперименте, поставленном американцем Стэнли Миллером в 1953 году.