Юбка - Олег Нестеров

– Макс, не поверишь, ко мне спустили на веревке скрипача, он висел, бедный, и играл Пятую симфонию Бетховена. Дай бог, если я слышала половину его нот. – Лени улыбнулась. – А у меня ведь с вами не первый опыт. Я танцевала перед оркестром в восемьдесят человек, и они под меня играли.

– Это когда ты была танцовщицей?

– Нет, когда синхронизировали музыку с изображением на «Триумфе воли». Виндт, композитор, встал за дирижерский пульт, и все было хорошо до того момента, пока не пошли марширующие колонны. В Нюрнберге это была довольно большая часть действия, колонны маршировали бесконечно, и все под один и тот же марш. Но снимали мы их с четырех камер. А тогда ведь каждый оператор крутил ручку своей камеры как вздумается, это сейчас везде электромоторы стоят. Ну и получилось, что идет большой смонтированный кусок, а колонны маршируют в разном ритме! Виндт бился с оркестром целый день – стараясь попасть своей музыкой в картинку. Бесполезно – от плана к плану ритм плывет, и в итоге ничего не собирается. Он бросил дирижерскую палочку, и за пульт встала я. Я ведь знала каждую склейку, где было замедление, где ускорение.

– И ты что – дирижировала?

– Нет, я просто танцевала. А оркестр сопровождал мой танец.

– Эру дирижеров сменит эра барабанщиков, – серьезно сказал Эрик.

Лени подвозила Вальтера, он жил в Митте, на Линиенштрассе – улице, бесконечно уводящей вправо. Почти всю дорогу они молчали. Когда подъехали, Лени сказала:

– Вальтер, у нас есть только один шанс быть рядом всю жизнь. Оставить все как есть. Любовницей я твоей становиться не хочу, я никогда не была чьей-то любовницей. Не привыкла с кем-то делить своих мужчин. Другие варианты, о которых я тебе говорила, трагичные, да и зыбкие – кто знает, как все повернется года через два. К тому же я старше тебя на пять лет. Не могу представить – мне шестьдесят, а тебе всего лишь пятьдесят пять!

– Глупости. Тебе будет восемьдесят, ну и мне почти восемьдесят. Но не сорок же! Лени, оставить все как есть – это не значит быть вместе. Когда-то все мы встречались почти каждый день, теперь ты пропадаешь по полгода. Про тебя и так говорят, что ты женское воплощение Казановы. Опять будут бесконечные романы с операторами, горнолыжниками, альпинистами, спортсменами – и при этом я должен считать, что «мы вместе»?!

– Вальтер, давай честно, ведь только ты можешь разрешить эту ситуацию. Иди уж до конца! И во всем, понимаешь меня?

На Лени вновь нахлынуло чувство, испытанное час назад в бюро.

– Вы же открыли то, чего еще не было! Я не знаю, почему выбраны именно вы. До вас ведь путешественники добирались до этой земли поодиночке. И привозили людям столько, сколько могли увезти. Вальтер, вас четверо, и вы увидите больше! А ты отворачиваешь штурвал в сторону.

Она вышла из машины и открыла ему дверь.

– Вальтер, я не люблю делать вещи наполовину… Я ненавижу, когда наполовину!

Рождество она встречала в Санкт-Морице, в изящном шале Фритца фон Опеля, первого мужа ее рыжеволосой подружки Марго. Компанию им троим составил режиссер Йозеф фон Штернберг, приехавший ненадолго из Голливуда. Для Лени он был и крестным отцом, и ангелом-хранителем одновременно.

– Джо, мне так не хватает тебя! Ты один из самых чудесных людей, которые мне когда-либо встречались! – Лени крепко его обняла. – Ну что, говори честно, удастся ли нам, наконец, вместе поработать?

– Ду-Ду, – так экзотично он ее называл, – ты когда-нибудь обязательно сыграешь в моем фильме! Давай, отдаем все долги – дорабатываем все свои проекты и что-то придумываем. Если, конечно, не будет войны.

– Войны? – удивилась Лени. – С какой стати?

Они вошли в гостиную, и она представила его своим друзьям:

– Это тот самый человек, который десять лет назад меня многому научил!

– Но сначала завернул с порога, – улыбнулся Штернбергер. На его открытом, почти детском лице особенно трогательно смотрелись старомодные усы. – Тогда Лени каким-то чудом отыскала меня в Бабельсберге, в недрах киностудии UFA. Мы уже месяц расписывали с Генрихом Манном сценарий «Голубого Ангела», и нам было вообще ни до чего, поэтому разговор получился короткий. Не знаю, что заставило меня вновь подойти к двери и назначить незнакомой девушке свидание.

– А я догадываюсь, – сказала Марго.

– И он пригласил меня в гостиничный ресторан «Бристоль», где мы ели говядину с хреном, – засмеялась Лени. – Представляю, что Джо тогда про меня подумал. Но я всегда действую просто, когда хочу с кем-то познакомиться. К чему условности, если мне по-настоящему интересен какой-то человек.

– Ты так и с Гитлером познакомилась, – заметила Марго.

– Гитлер ваш – феномен. Жаль, что я еврей, а он антисемит, – вдруг сказал Штернберг и продолжил приятные воспоминания. – А потом карие глаза Лени свели меня с ума. Через две недели я уже погибал.

– И прислал мне букет ландышей с запиской: «ДуДу от Джо». Ты уж прости, Джо, что мое сердце не забилось тогда.

– О, Лени, это было чудесное время. Друг из тебя получился идеальный. Ведь и Марлен-то появилась в фильме благодаря тебе.

– Благодаря тебе? – Марго строго посмотрела на Лени. – Она же тебя в грязь втаптывала…

– А что, были проблемы найти актрису, которая сыграла бы Лолу? – удивился Опель. – Мне кажется, каждая вторая девушка Берлина справилась бы с этой ролью.

– Фритц, слава богу, что я с тобой развелась. Теперь в твоем списке уже значится каждая вторая!

– Да, проблемы были, – вздохнул Штернберг. – По фотографии я отверг Марлен сразу. А Лени вдруг сказала, что я зря это сделал. Посмотрел ее еще раз, на сцене, и все стало ясно.

– А почему вы Лени вдруг поверили? Опять глаза были виноваты? – поинтересовалась Марго и обернулась к подруге. – Сколько же тебе было тогда? Двадцать пять?

– Тогда она была такой же, как и сейчас. Красивой и умной. Лени смогла увидеть в моем предыдущем фильме то, чего не увидел ни один критик. Уже тогда мы были на равных.

– А с какой радости ты так о Марлен заботилась? – Марго вся эта история не давала покоя.

– По-соседски, – улыбнулась Лени. – Она жила на четвертом, а я на шестом. Из своего садика на крыше я даже могла заглянуть в ее окно. Ну и потом, мне же нужно было помочь своему новому другу. Я-то ведь знала, что лучше нее Лолу никто не сыграет!

– А потом эта стерва выгнала тебя из павильона.

– Да, она была бойкая, сразу взяла Джо в оборот. Даже стала для него готовить!

– Бог мой, все бы отдал, чтобы увидеть ее у плиты! – разволновался Опель.

– Фритц, это твоя новая сексуальная фантазия? Ты теперь всех ставишь у плиты? – фыркнула Марго.

– В тот день мы снимали как раз ту сцену, когда Марлен сидит, прижав согнутую в колене ногу к груди, – стал вспоминать Штернберг, – и поет шлягер Фридриха Холлеандера «Я с головы до ног любви посвящена». Что-то не заладилось с утра, я был ею недоволен, а она совсем меня не слышала. И стала со скучающим видом теребить свои штанишки, показав всем то, чего нельзя показывать. Это был ее ответ. И тут я сорвался. А вечером Марлен устроила мне скандал и заявила, что теперь в павильоне будет либо она, либо Лени.

– А потом Джо уезжал и звал меня с собою в Голливуд. Боже, как хорошо, что я осталась!

– Лени, не зарекайся. Успех никогда не бывает финалом, – сказал Опель вставая. Он был высокий и породистый – подруга Лени знала в мужчинах толк.

– Фритц, не переноси на все свой сексуальный опыт, – сказала Марго. Чувствовалось, что вместе им жилось весело.

– Дорогая, это слова Черчилля, – Опель печально посмотрел на Лени. – Я не знаю еще ни одного человека, кого слава сделала бы счастливым.

Мужчины отошли к камину и достали сигары.

– Марго, у тебя опять такое платье, что я чувствую себя золушкой. Откуда ты берешь все свои наряды?

– Лени, не комплексуй. А мне вот всегда жутко нравилось, как ты одеваешься. Благодаря тебе эта дурацкая мода, принятая сейчас в рейхе, становится верхом элегантности!

– Спасибо, дорогая.

– Я серьезно. Как же тебе идут брюки! Еще ведь чуть-чуть, и вслед за тобой в них влезут все домохозяйки!

– Марго, я надела брюки не от хорошей жизни! Когда в тридцатом искала деньги на свой «Голубой свет», я ведь все заложила: и квартиру, и подаренные родителями украшения… Согласилась на эту дурацкую роль в «Белом безумии». Из экономии я даже перестала покупать чулки и проходила полгода в брюках. Теперь, наконец, я хочу ходить в платьях, в таких, как у тебя! Говори быстро, откуда ты их берешь?

– Салон Шульце-Бибирнелля. А что, есть для кого надевать?

– Есть, Марго, за меня не волнуйся.

– Да где уж мне за тобой угнаться… Я, кстати, все не могу забыть эту ужасную историю с графологом.

Лени нахмурилась. Когда после всех этих сумасшедших олимпийских дней Гленн Моррис укатил, наконец, в Америку, она места себе не находила, пытаясь как-то поправить голову. Жила на вилле Марго, на острове Зильт, впереди была долгая работа в монтажной. Как-то сидели на террасе летнего кафе, между столиками ходил графолог, определяя по почерку характер всем желающим. Марго уговорила показать ему письмо Мориса. Взглянув на буквы, графолог наотрез отказался что-либо комментировать. Пришлось долго уговаривать, и, наконец, после того как количество купюр было удвоено, он сказал, что обладатель этого почерка – человек опасный, несдержанный, с садистскими наклонностями…