Сто лет одиночества - Габриэль Маркес

Когда Хосе Аркадио Буэндиа понял, что зараза охватила весь город, он собрал глав семейств, чтобы поделиться с ними своими знаниями об этой болезни и придумать, как помешать распространению эпидемии на соседние города и деревни. Вот тогда-то и сняли с козлов колокольчики, что получены были от арабов в обмен на попугаев, и повесили их у входа в Макондо для тех, кто, пренебрегая советами и мольбами караульных, настаивал на желании войти в город. Все пришлые, появлявшиеся в те дни на улицах Макондо, были обязаны звонить в колокольчик, предупреждая больных, что идет здоровый. Пока они находились в городе, им не разрешалось ни есть, ни пить, ибо не было никакого сомнения в том, что болезнь передается только через рот, а вся пища и все питье в Макондо заражены бессонницей. С помощью этих мер эпидемия была ограничена пределами города. Карантин соблюдался очень строго, и со временем все свыклись с чрезвычайным положением: жизнь снова наладилась, работа пошла, как прежде, и никто больше не огорчался из-за того, что утратил бесполезную привычку спать.

Средство, которое в течение нескольких месяцев помогало всем бороться с провалами в памяти, изобрел Аурелиано. Открыл он его случайно. Больной с огромным опытом – ведь он был одной из первых жертв бессонницы, – Аурелиано в совершенстве освоил ювелирное ремесло. Однажды ему понадобилась маленькая наковальня, на которой они обычно расплющивали металлы, и он не мог вспомнить, как она называется. Отец подсказал: «Наковальня». Аурелиано записал слово на бумажке и приклеил ее к основанию инструмента. Теперь он был уверен, что больше этого слова не забудет. Ему и в голову не пришло, что случившееся было лишь первым проявлением забывчивости. Уже через несколько дней он заметил, что с трудом припоминает названия почти всех вещей в лаборатории. Тогда он приклеил к ним соответствующие ярлыки, и теперь достаточно было прочесть надпись, чтобы определить, с чем имеешь дело. Когда встревоженный отец пожаловался, что забывает даже самые волнующие впечатления детства, Аурелиано объяснил ему свой способ, и Хосе Аркадио Буэндиа ввел его в употребление сначала у себя в семье, а потом и в городе. Обмакнув в чернила кисточку, он надписал каждый предмет в доме: «стол», «стул», «часы», «дверь», «стена», «кровать», «кастрюля». Потом отправился в загон для скота и в поле и пометил там животных, птиц и растения: «корова», «козел», «свинья», «курица», «маниока», «банан». Мало-помалу, изучая бесконечное многообразие забывчивости, люди поняли, что может наступить такой день, когда они, восстановив в памяти название предмета по надписи, будут не в силах вспомнить его назначение. После этого надписи усложнили. Наглядное представление о том, как жители Макондо пытались бороться с забывчивостью, дает табличка, повешенная ими на шею корове: «Это корова, ее нужно доить каждое утро, чтобы получить молоко, а молоко надо кипятить, чтобы смешать с кофе и получить кофе с молоком». Вот так они и жили в постоянно ускользающей от них действительности, с помощью слова им удавалось задержать ее на короткое мгновение, но она должна была неизбежно и окончательно исчезнуть, как только забудется значение букв.

У входа в город повесили плакат: «Макондо», другой, побольше, установили на центральной улице, он гласил: «Бог есть». На всех домах были начертаны разные условные знаки, которым надлежало воскрешать в памяти предметы и чувства. Однако подобная система требовала неослабного внимания и огромной моральной силы, почему многие и поддались чарам воображаемой действительности, придуманной ими же самими, – это было не так практично, но зато успокаивало. Распространению упомянутого самообмана больше всех способствовала Пилар Тернера, наловчившаяся читать по картам прошлое, как прежде читала будущее. Благодаря ее хитроумной выдумке бессонные жители Макондо очутились в мире, созданном из неопределенных и противоречивых предположений карт, в этом мире с трудом вспоминали вашего отца как темноволосого мужчину, прибывшего в начале апреля, а мать – как смуглую женщину с золотым кольцом на левой руке, дата же вашего рождения представала перед вами как последний вторник, в который на лавре пел жаворонок. Разбитый наголову этим обрядом утешения, Хосе Аркадио Буэндиа решил построить в противовес ему машину памяти, которую он в свое время мечтал создать, чтобы запомнить все чудесные изобретения цыган. Действие ее должно было основываться на принципе ежедневного повторения всей суммы полученных в жизни знаний. Хосе Аркадио Буэндиа представлял себе этот механизм в виде вращающегося словаря, которым человек, находящийся на оси вращения, управляет с помощью рукоятки, – таким образом перед его глазами могут за короткое время пройти все сведения, необходимые для жизни. Изобретателю удалось уже заполнить около четырнадцати тысяч карточек, когда на дороге из долины, позвякивая печальным колокольчиком тех, кто не утратил сна, показался необычного вида старик, с пузатым, перевязанным веревками чемоданом и тележкой, покрытой черными тряпками. Он направился прямо к дому Хосе Аркадио Буэндиа.

Виситасьон, открывшая старику дверь, не узнала его и приняла за торговца, который еще не слышал, что в городе, безнадежно погрузившемся в пучину забывчивости, невозможно ничего продать. Пришелец был совсем дряхлым. Хотя его голос дрожал от неуверенности, а руки, казалось, сомневались в существовании вещей, было совершенно очевидно, что он явился из того мира, где люди умеют спать и помнят. Когда Хосе Аркадио Буэндиа вышел к старику, тот сидел в гостиной, обмахиваясь потрепанной черной шляпой, и внимательно, с сочувственным видом читал надписи, приклеенные к стенам. Хосе Аркадио Буэндиа приветствовал его с глубочайшим почтением, опасаясь, что, быть может, знал этого человека раньше, а теперь запамятовал. Однако гость разгадал хитрость. Он почувствовал, что его забыли – но не преходящим забвением сердца, а другим, более жестоким и окончательным, которое ему было хорошо известно, потому что это было забвение смерти. Тогда он все понял. Открыл чемодан, набитый не поддающимися определению предметами, и извлек из их груды маленький чемоданчик с многочисленными пузырьками. Потом протянул хозяину дома флакон с жидкостью приятного цвета, тот выпил, и свет озарил его память. Глаза Хосе Аркадио Буэндиа наполнились слезами печали еще прежде, чем он увидел себя в нелепой комнате, где все вещи были надписаны, еще прежде, чем он со стыдом прочел высокопарные глупости на стенах, и даже прежде, чем, почти ослепленный яркой вспышкой радости, он узнал гостя. Это был Мелькиадес.

В то время как Макондо праздновал возвращение памяти, Хосе Аркадио Буэндиа и Мелькиадес отерли пыль со своей старой дружбы. Цыган намеревался остаться в городе. Он действительно побывал на том свете, но не мог вынести одиночества и возвратился назад. Отвергнутый своим племенем, лишенный в наказание за излишнюю привязанность к жизни своей колдовской силы, он решил обрести тихое пристанище в этом, еще не открытом смертью уголке земли и посвятить себя дагерротипии. Хосе Аркадио Буэндиа ничего не слышал о таком изобретении. Но когда он увидел себя и всех своих домочадцев запечатленными на вечные времена на отливающей разными цветами металлической пластинке, он онемел от изумления; к этому времени относится тот заржавленный дагерротип, на котором изображен Хосе Аркадио Буэндиа – у него взъерошенные волосы пепельного оттенка, рубашка с крахмальным воротничком, застегнутым медной запонкой, и торжественное и удивленное выражение лица. Урсула, помирая со смеху, утверждала, что он похож на «перепуганного генерала». По правде говоря, в то прозрачное декабрьское утро, когда Мелькиадес сделал дагерротип, Хосе Аркадио Буэндиа действительно был напуган: он боялся, что, по мере того как изображение человека переходит на металлические пластинки, человек постепенно расходуется. Как ни забавно, но на сей раз за науку вступилась Урсула и выбила вздорную идею из головы мужа. Она же, забыв все старые счеты, решила, что Мелькиадес останется жить у них в доме. Однако сама Урсула так никогда и не позволила сделать с нее дагерротип, потому что (по ее собственному буквальному выражению) не хотела оставаться на посмешище внукам. В утро, о котором идет речь, она одела детей в лучшее платье, напудрила им лица и заставила каждого выпить по ложке бульона из мозговых костей, дабы они сумели простоять совершенно неподвижно в течение почти двух минут перед чудесной камерой Мелькиадеса. На этом семейном снимке – единственном, который когда-либо существовал, – Аурелиано, в черном бархатном костюме, стоит между Амарантой и Ребекой. У него тот же утомленный вид и ясновидящий взгляд, с каким много лет спустя он будет стоять у стены в ожидании расстрела. Но юноша на снимке еще не услышал зова своей судьбы. Он был всего лишь умелым ювелиром, которого в городах и селах долины уважали за искусную и добросовестную работу. В мастерской, служившей одновременно и лабораторией для Мелькиадеса, Аурелиано почти не было слышно. Казалось, он витает где-то совсем в ином мире, пока его отец и цыган громко спорят, истолковывая предсказания Нострадамуса под звяканье пузырьков и стук кюветок, среди потока бедствий: пролитых кислот или загубленного в этой толчее бромистого серебра. Аурелиано самозабвенно трудился и умел соблюсти свою выгоду, поэтому вскоре он стал зарабатывать больше, чем выручала Урсула от продажи своей леденцовой фауны. Всех удивляло одно – почему он, уже вполне созревший мужчина, до сих пор не познал женщин. И действительно, женщины у него еще не было.