Мир неземной - Яа Гьяси

оно и есть. В какой-то момент я издаю низкий гортанный звук, чтобы вызвать сочувствие у своих собратьев-животных, однако сородичи – мой отец, мой брат – ничего не делают и продолжают беседовать. Они спокойно болтают, потому что мы в безопасности, в небольшом арендованном домике в Алабаме, а не застряли в темном и опасном тропическом лесу или на плоту посреди моря. Поэтому мои вопли – просто чушь, неуместный звук, вроде львиного рыка в тундре. Когда я сейчас слушаю кассету, мне кажется, что катастрофа, которую я предвидела, все же случилась – обычная беда большинства современных младенцев: когда ты рождаешься милым, шумным, требовательным, необузданным, но затем условия тебя меняют.

Нана все пытается продолжить рассказ, но безуспешно. Мое раздражение растет, я не даю ему вставить и слова. Наконец слышен шлепок и вопль брата: «Заткнись, заткнись, заткнись!»

– Не драться, – говорит Чин Чин и начинает что-то объяснять Нана, слишком тихо, но в тоне чувствуется твердость и смирение. Отец убеждает, мол, да, она невыносима, но она наша, поэтому мы должны ее терпеть.

~

Мама снова стала есть, пусть и не в моем присутствии. Пару раз, придя из лаборатории, я обнаруживала в мусоре пустые банки из-под органического томатного супа, поэтому стала скупать его в немыслимых количествах.

В те дни я была худой и нездоровой аспиранткой и мало ела. Все мои блюда появлялись в доме в коробках или банках и давали знать о своей готовности звонком микроволновки. Поначалу такая диета меня смущала. Не помогало и то, что кассирша, которая всегда обслуживала меня в местном магазине, была невероятно красивой. Темно-оливковая кожа с подтоном, который я видела всякий раз, как девушка заправляла волосы за ухо. «Сабиа», – гласил ее кривоватый бейджик, пристегнутый чуть выше левой груди. Я невольно представляла размышления кассирши насчет содержимого моей продуктовой корзины. «Снова на ужин нежирная курица с кунжутом, да?» Я была уверена, что Сабиа меня запомнила, и старалась закупаться в разных магазинах нашего района. Теперь же, когда со мной поселилась мать, я меньше стеснялась того, что моя тележка ломится от банок с супом. Если бы кто-то спросил, у меня нашлась бы отговорка. Я представляла, как отвечаю этой красивой кассирше, что у меня просто мама болеет, это для нее.

– Ничего, если я с тобой поужинаю? – спросила я маму.

Я принесла две тарелки супа в ее комнату – свою комнату – и села на притащенный с собой стул. Спальня была так скудно обставлена, что язык не поворачивался назвать это обстановкой. Внутри только кровать да тумбочка, теперь еще стул. А еще витал запах депрессии, крепкий, осязаемый, как дополнительный предмет мебели.

Как обычно, мама лежала ко мне спиной, но я все равно решила попытаться с ней поговорить. Я поставила мамину миску на тумбочку и подождала, не повернется ли она. Сама ела свой суп громко, прихлебывая, потому что знала, как сильно она ненавидит чавканье, а мне хотелось ее растормошить. Даже злость лучше такой вот апатии. За всю неделю, что мама прожила со мной, она произнесла от силы пять предложений.

Я тоже мало говорила. Просто не представляла о чем. Что можно сказать спине женщины, спине твоей матери? Ее покатый изгиб, дряблую плоть я теперь знала лучше, чем ее лицо, которое когда-то было для меня самым прекрасным в мире. Ее лицо, на которое со временем стало похоже мое, я разглядывала по вечерам, пока мы сидели в ванной и болтали о жизни, а мама красилась, собираясь на работу. В те годы, когда мы остались вдвоем после моего возвращения из Ганы, я изучала ее лицо, выискивая признаки болезни, пытаясь стать экспертом в оттенках печали, которые видела в ее глазах. В них снова таилась темнота, глубокая скорбь – или же обычная повседневная грусть, та, что мы все время от времени испытываем, которая приходит и, что еще более важно, уходит? Прошло почти три дня с тех пор, как я последний раз видела лицо своей матери, но я уже достаточно хорошо ее знала и могла представить написанную на нем печаль.

~

В известном «Эксперименте с каменным лицом» Эдварда Троника семидесятых годов младенцы и матери садятся лицом друг к другу. Сначала они охотно и радостно общаются. Ребенок на что-то указывает, и глаза матери следят за пальцем. Ребенок улыбается, и мать улыбается в ответ. Они смеются; они соприкасаются. Затем через несколько минут лицо матери становится совершенно неподвижным. Ребенок пробует все те же движения, которые вызвали реакцию всего несколько мгновений назад, но безрезультатно. Мать не отвечает.

Нам впервые показали этот эксперимент в колледже на уроке психологии, и я вспомнила аудиозаписи из своего детства, вот только на видео все куда тревожнее. Здесь нет попытки облегчить страдания ребенка, и он явно страдает. Дитя переживает муки предательства, самого открытого и примитивного. Возможно, ситуацию усугубляет тот факт, что именно мать игнорирует ребенка, а не брат, или сестра, или отец. Мать – тот человек, который биологически, эмоционально имеет наибольшее значение на данном этапе жизни. В тот день в классе, наблюдая, как лицо ребенка на проекторе становится все напряженнее, мы с одноклассниками делали заметки и вдруг услышали плач. Но не ребенка из видео. А моей однокурсницы, девушки, которую я никогда не замечала, хотя та сидела неподалеку от меня. Она внезапно вышла из комнаты, задев по пути мою тетрадь, и я поняла: бедняжка знает, что переживает этот ребенок. Она была в его шкуре.

Вот и мы с мамой сейчас воспроизвели «Эксперимент с каменным лицом», превратив его в «Эксперимент с отвернутым», только мне было двадцать восемь, а ей оставалось всего несколько недель до шестидесяти девяти. Наносимый ею ущерб был минимален; я уже стала тем, кем собиралась стать, – ученым, который понимал, что моя мать на самом деле больна, даже если сама она отказывается это признавать. Мама не воспринимала врачей, лекарства, собственную дочь. Она верила в молитву, и только в молитву.

– Я все еще иногда молюсь, – сообщила я маме.

Неправда, конечно, но не совсем. В последний раз, когда мама открыла рот, она спросила, молюсь ли я, поэтому я была готова покривить душой, если бы это помогло. Может, религия была единственным источником, откуда мать черпала силы.

~

«Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь». Эта библейская фраза в детстве не давала мне покоя.

– Это вообще возможно? – спросила я маму. – Молиться без остановки?

– Почему бы тебе самой не выяснить?

И я попыталась. Встала на колени в изножье кровати и принялась перечислять все, за что благодарна Богу. За семью, за друзей, за свой синий велосипед, за мороженое-сэндвич, за пса Бадди. Подняла глаза и