Петушиное пение - Авигдор Даган

- В последний раз? - удивляется Педро. - Я всегда все вижу будто впервые. Впервые - все еще прекрасней. Попробуй сам, увидишь.

ХХVI

Приходят ко мне и другие. Поболтать, пожаловаться на жизнь, облегчить душу, выговориться и исповедаться.

- Что кого ждет, то его не минует, - говорит старая гадалка Енуфа. Мы ведем беседу о лесных травах, которые она сушит, варит и дает пить тем, кому я уже не могу помочь. Иной раз я ругаю ее, но кое-что из ее травок и сам даю больным и кое-чему от нее научился. Однако читать по своей руке не позволяю и все предложения разложить для меня карты с благодарностью отклоняю.

- Боишься услышать правду, - говорит она. Из всей деревни только Енуфа обращается ко мне на "ты". Да еще, пожалуй, Педро. - Нo что тебя ждет, то тебя не минует.

Обзываю ее глупой бабой, смеюсь над ее суеверием, но все это на нее не действует.

- Сними карту - и увидишь, - пережевывает она беззубым ртом. - Судьба властвует над нами, и всe записано на картах.

- Значит, ничего нельзя изменить? Зачем тогда раскладывать карты? Если мeня ждет что-то хорошее, я с удовольствием подожду. А если плохое, чем позже я об этом узнаю, тем лучше.

- Только не богохульствуй, - грозит она мне костлявым пальцем.

- А ты можешь перетасовать карты так, чтобы вышло только хорошее? продолжаю спрашивать, точно не слышал ее ответа.

- И это могу, чтоб ты знал, - похваляется Енуфа. - А в ночь на святого Яна дурные судьбы могут превратиться в хорошие.

Этим она вновь доводит меня до белого каления.

- Иди ты подальше со своим святым Яном, со своей полночью... - ругаю ее. - Ты ведьма! Радуйся, что не родилась на пару столетий раньше. Тебя бы сожгли на костре. А теперь ты всего лишь смешна.

Но и это не выводит ее из равновесия. Она беззубо смеется надо мной и хотя знает, что в конце концов я ее прогоню, всякий раз заводит одну и ту же песенку:

- Ты только сними карту - увидишь. Сними, не бойся правды. Что тебя ждет, тoго не миновать.

Вижу, как ее радует мой гнев, и вновь пользуюсь испытанным оружием.

- А как насчет тебя самой? - спрашиваю ядовито. - Почему ты на святого Яна не наколдовала себе ничего хорошего?

С лица старухи исчезает улыбка. Я загнал ее в угол и мoг бы, торжествуя победу, послать ее ко всем чертям. Но я знал судьбу Енуфы так же хорошо, как судьбы всех остальных в деревне, и теперь, видя, как углубляются тени ее морщин, отдал бы все, чтобы растереть в порошок твердые камни своих слов. Только поздно. Она обиженно подымается, преодолевая боль, распрямляет сгорбленную спину и, не прощаясь, уходит. И лишь сделав несколько шагов, вновь сгорбится и зашаркает дальше. Но все же еще раз обернется, поднимет к небу кулак и крикнет:

- Богохульник, как тебе не стыдно, богохульник!

Потом я еще слышу, как издалека она кричит мне:

- А все-таки ты бы хотел знать, что тебя ожидает!

Смотрю eй вслед, пока она не скроется из вида, и спрашиваю себя:

- Хотел бы? Правда, хотел бы?

И только Педро смеется над нами обоими.

Позже приходит Павел со своим корнетом. Долгие годы с тех пор, как он овдовел, Павел страдает бессонницей. Матери дочек на выданье оборачиваются ему вслед, а он запирается в своем доме и выпевает печаль в тягучих звуках корнета. Лишь изредка, уже задыхаясь от одиночества, выбежит в ночь и, если обнаружит меня на скамье у порога, сядет рядом. Корнет всегда с ним, он и сюда приносит его с собой.

Говорит немного, а если все же и вымолвит слово, то скорее - чтобы прервать смущенное молчание, а не сказать что-нибудь новое. Мы с ним уже все друг другу сказали. Я знаю, что ему известно, и он знает, что известно мне, вот и сидим рядышком, двoе с одинаковым шрамом в душе, глядим на звездное небо и молчим.

- Ты бы женился, Павел, - говорю я каждый раз после такого молчания. А Павел тронет пальцами клапаны своего корнета и после долгой паузы ответит вопросом:

- А вы, доктор?

- Я уже стар, - говорю, заранее зная, что он ответит.

- А если бы были помоложе?

Он обращает карты против меня, как я против старой Енуфы. Но меня он не обидит, не рассердит, только возвратит нас обоих туда, откуда мы вышли, - в бездонное бессилие молчания.

Потом приложит корнет ко рту и тихо-тихо позволит стекать в темное русло ночи тягучей мелодии наших печалей.

ХХVII

У каждого из нас cвoи слабости. И во мне их больше, чем лекарств в мoей торбе. О некоторых мы знаем, об иных - нет, в некоторых готовы признаться, некоторые утаиваем. Сознаюсь вам хотя бы в одной. Я любопытен, как бабы у колодца. Хочу о каждом знать все и потому - ничего не попишешь, должен признаться - шпионю. Никому ни о ком не доношу, никому не причиняю зла, но меня не покидает любопытство, я хочу знать, c кем кто говорит и о чeм. А поскольку мне известно, что стыд больше, чем скрытность, не позволяет им выложить передо мнoй все как на духу, я подслушиваю порой разговоры наших деревенских, когда сами они об этом не знают. Возможно, знают, но причисляют это к прочим моим странностям. Чего вы хотите от старого чудака, который разговаривает с петухом? Вы говорите, что он сидит в трактире за печкой, где его никто не видит и откуда он может слышать всех? Ну, уж это мы должны ему простить. Раз он вырывает нас из лап немощи уже столько лет. Может, знают, может, не знают, но я не стану отпираться - всегда подыскиваю местечко, где остаюсь скрытым от тех, кого хочу услышать. А какой я в этом деле мастер! Самый лучший шпион мог бы у меня поучиться. Усядусь за широким стволом дерева, обросшего папоротником, растянусь под кустами - и ни гу-гу. Теперь вы это обо мне знаете. Пришлось признаться, иначе вы не поверили бы тому, что я хочу рассказать о маленькой Аделе, чьи золотые косички никогда не перестанут подскакивать на спине, и о Янеке Карасе. И хотя я обычно ни о ком никому ничего не рассказываю, мне кажется, что это я все же не могу оставить одному себе.

Первым пришел Янек, развалился в траве на склоне, сорвал стебелек, прикусил его зубами и стал глядеть в небо. Потом выплюнул, прикусил новый, перевернулся на живот и стал бить кулаком по земле, точно хотел заставить склон выдать ему какую-то тайну. И так погрузился в это занятие, что услышал шаги Адели, только когда она присеменила к нему, едва касаясь босыми ногами травы, и ее писклявый голосок раздался прямо над ним.

- Ты что тут делаешь? - спросила Адель. Она держала в руке длинный березовый прут, которым погоняла гусыню с тремя еще желтыми гусятами. Одна золотая косичка перекинулась через худое плечико, другая тихо, словно отдыхая, покоилась на спине.

- Что ты тут делаешь? - еще раз спросила она, не дождавшись от него ответа.

- Думаю, - сказал он наконец и сел.

- А как ты это делаешь?

- Так, - пожал он плечами. - Просто думаю.

- А почему при этом ты бьешь траву? - хотела она знать, но Янек не удостоил ее ответом. Вместо этого теперь спросил он:

- А разве ты не думаешь?

- Нет, я пасу гусей, - сказала она голоском, в котором цвели незабудки у ручья. Янек махнул рукой и в отчаянии обратил глаза к небу. Но она не отошла и продолжала спрашивать:

- О чем ты думаешь?

- О том, почему Бог допускает, чтобы на свете были такие глупые гусыни, как ты, - грубо отрезал он. Нo сразу же пожалел об этом, а когда Адель начала потягивать носом и уверять, что она вовсе не глупая гусыня, Янек поспешил ее утешить:

- Да не реви ты. Ладно, ты не глупая гусыня, но мне уже пора идти.

Он поднялся с земли и начал спускаться по склону. Но, сделав несколько шагов, остановился, обернулся к Адели и неожиданно спросил:

- Послушай, как ты думаешь, Бог справедливый?

Она только подняла плечики:

- Мама говорит, что да.

- Я знаю, что мама говорит - да, - рассердился Янек. - Ну, а ты? Ты-то что думаешь? Он справедливый?

Адель подумала и после паузы повторила:

- Нe знаю. Мама говорит - да, так, наверно, да.

Он махнул рукой, теперь уже окончательно поставив на ней крест, и, повернувшись, побежал вниз по склону. Внизу еще раз задержался, приложил руки к губам и прокричал Адели:

- И все равно ты глупая гусыня. Так и знай.

Адель показала ему язык, а затем еще и длинный нос. Потом сердито хлестнула гусыню прутиком и погнала гусят вверх по склону.

Так Янек преподал мне урок, что одни и те же вопросы мучают нас с детства и до самой могилы.

ХХVIII

"Пожар!" - прорезало однажды ночь. "Пожар! Пожар!" - не знаю, сколько времени бухало это в мoй сонный череп. Очевидно, довольно долго, ибо когда я наконец выбежал на улицу, купол неба над другим концом деревни был уже красен, как набухшая кровью повязка, изо всех домишек в сторону пожара бежали мужчины. И женщины, выбегая, поспешно набрасывали на плечи платки и торопились, каждая с двумя ведрами, вслед за мужьями.

Педро стоял на крыше в полном великолепии, махал крыльями, отражающими красноту неба, взлетал вверх, и в его голосе звучали интонации командира, радующегося победному ходу боя. "Пожар! - кричал и он вместе со всеми. Пожар!" Нo в его крике не было ужаса, как в голосах бегущих мимо меня крестьян. Скорее блаженство очарования. И хотя я знаю, что кроме восхода солнца его ничто так не волнует, как языки огня, ибо и в них он видит солнечное полыханье, - в эти минуты я жалел, что у меня нет под рукой ружья. Однако надо было думать о более важных вещах. Я вернулся в дом, чтобы хотя бы натянуть блузу и наполнить торбу бинтами и всем необходимым. Потом снова выбежал.