Изобретения Мореля - Адольфо Касарес

Мне захотелось предложить себя в спутники, поднести ей сумку или плед. Я шел за ней, держась поодаль, видел, как она уронила сумку на камень, расстелила плед, села и замерла, глядя на море или на вечернее небо, передавая им свой покой.

Мне представлялась последняя возможность попытать счастья. Я мог броситься на колени, признаться в своей любви, признаться во всем. Но я передумал. Это показалось неуместным. Конечно, женщины принимают с полной естественностью любой знак внимания. Но пусть уж лучше все разъяснится само собой. Всегда подозрительным кажется незнакомец, который вдруг, ни с того ни с сего, принимается рассказывать нам свою жизнь, говорит, что сидел в тюрьме, осужден на пожизненное заключение и что мы – смысл его жизни. Мы боимся, что все это – лишь уловка, чтобы продать нам узорную ручку, на которой выгравировано: «Боливар. 1783-1830», или бутылку с корабликом внутри. Другой способ – заговорить с ней, глядя на море, точно задумчивый и неопасный сумасшедший; обсудить тему двух солнц, отметить нашу общую любовь к закатам; немного подождать ее вопросов; в любом случае упомянуть, что я писатель и мне всегда хотелось жить на безлюдном острове; признаться, как рассердил меня их приезд; рассказать, что пришлось перебраться в сырую часть острова (это позволит занимательно описать низину и связанные с ней бедствия), и так подойти к самому главному: теперь я боюсь, что все уедут и сумерки перестанут приносить мне уже привычную радость– свидание с нею.

Фаустина поднялась. Я разволновался (она точно услышала мои мысли). Женщина пошла за книгой, которая наполовину выглядывала из сумки, лежавшей в стороне, метрах в пяти. Потом вернулась, села. Открыла книгу, положила руку на страницу и словно задремала, любуясь закатом.

Когда зашло одно из солнц, Фаустина встала. Я пошел за ней,.. затем побежал, бросился на колени и почти прокричал:

– Фаустина, я вас люблю. Я поступил так, решив, что лучше всего поддаться вдохновению, действовать под влиянием минуты. Результат мне неизвестен. Послышались шаги, на меня упала темная тень. Я спрятался за пальмой. В ушах так стучало, что я почти ничего не слышал. Морель сказал, что должен поговорить с ней. Фаустина ответила:

– Хорошо, идемте в музей. (Это я расслышал ясно.) Они заспорили.

– Я хочу воспользоваться случаем, – возражал Морель, – сейчас, пока мы вдали от музея, вдали от взглядов наших друзей.

Я услышал также слова «предупредить тебя», «ты не такая, как все», «ты умеешь владеть собой».

Могу подтвердить, что Фаустина наотрез отказалась остаться. Морель смирился.

– Сегодня вечером, когда все уйдут, будь добра подождать.

Они шли между рядом пальм и стеной музея. Морель говорил, не переставая, и часто жестикулировал. Раз, взмахнув рукой, он взял Фаустину под локоть. Дальше они шли молча.

Увидев, как они исчезли в дверях музея, я подумал, что надо приготовить себе поесть: ночью я должен быть в форме, чтобы следить за происходящим.

Звуки «Чая вдвоем» и «Валенсии» разносились по острову до рассвета. Несмотря на свои намерения, я поел мало. Не было сил смотреть на танцующих и в то же время перебирать и пробовать тягучие листья, корни, отдающие землей, клубни, похожие на мотки толстых и твердых нитей; я решил пойти в музей и поискать хлеб и другие настоящие продукты.

Я вошел в полночь через черный ход. В буфетной, в чулане – повсюду были слуги. Ну что же, я спрячусь и подожду, пока все разойдутся по комнатам. И тогда я, быть может, услышу, что откроет Морель Фаустине, густобровому молодому человеку, толстяку, зеленоглазому Алеку. Потом стяну что-нибудь из съестного и поищу способ выйти.

В сущности, заявление Мореля меня особенно не интересовало. Я страдал оттого, что у берега стоял пароход, что отъезд Фаустины близок.

Проходя через холл, я увидел призрак трактата Белидора – книги, которую унес с собой две недели назад: она лежала на том же столике зеленого мрамора, на том же краю зеленого мраморного столика. Я ощупал карман, вытащил книгу, сравнил: то были не два экземпляра одной книги, а один и тот же экземпляр, повторенный дважды; синие чернила слегка расплылись, обволакивая облаком слово Perse, в нижнем наружном углу была косая царапина… Речь идет о внешнем сходстве. Я не мог даже дотронуться до книги, лежавшей на столе, и поспешно спрятался, чтобы меня не обнаружили (сначала несколько женщин, потом Морель). Проскользнув через залу с аквариумом, я притаился в зеленой комнате, за ширмой (она была сложена домиком). Сквозь щель ширмы мне была видна зала с аквариумом. Морель отдавал приказания:

– Поставьте сюда стол, а рядом стул.

Другие стулья расставили в несколько рядов перед столом, как в лекционной аудитории.

Было очень поздно, когда в залу потянулись люди. Собрались многие. Слышался шум, удивленные вопросы, кое-кто одобрительно улыбался, но в целом здесь царил усталый покой.

– Присутствовать должны все, – сказал Морель. – Пока все не придут, я не начну.

– Нет Джейн. – Нет Джейн Грей.

– Только этого не хватало. – Надо за ней сходить. – Кто сумеет сейчас вытащить ее из постели?

– Без нее нельзя.

– Она спит.

– Без нее я не начну.

– Я схожу за ней, – сказала Дора.

– Я тебя провожу, – предложил густобровый молодой человек.

Этот разговор я хотел записать дословно. Если теперь он выглядит искусственно, виновата бумага или память. Разговор звучал абсолютно естественно. Глядя на этих людей, слушая их слова, нельзя было ожидать событий магических, отрицающих реальность, которые произошли чуть погодя (хотя все и совершалось над освещенным аквариумом, над хвостатыми, бугристыми рыбами, среди леса черных колонн).

Морель обратился к кому-то, кого я не видел:

– Поищите его везде. Я видел, как он входил сюда, правда, уже давно.

О ком они говорили? Мне подумалось тогда, что очень скоро поведение пришельцев наконец перестанет быть тайной.

– Мы все обошли, – отозвался грубый голос.

– Не важно. Ступайте и найдите его, – ответил Морель.

Похоже, я в ловушке. Меня подмывало выйти, но я сдержался.

Припомнил я и то, что зеркальные комнаты были адом, где совершались чудовищные пытки. Мне стало жарко.

Вернулись Дора и молодой человек вместе с пожилой, явно нетрезвой женщиной (я видел ее у бассейна). Появились и два субъекта, очевидно слуги, предложившие свою помощь; один из них сказал Морелю:

– Это невозможно.

(Я узнал грубый голос, слышанный незадолго до того.) Дора крикнула Морелю:

– Хейнс спит в комнате Фаустины. Его оттуда не выволочь.

Значит, они говорили о Хейнсе? Я не связал слова Доры с репликами Мореля и мужчин. Кого-то искали, кого-то надо было найти, и я испуганно видел во всем намеки и угрозы. Теперь я думаю, что, скорее всего, эти люди никогда не обращали на меня внимания… Больше того, теперь я знаю, что они не могут меня искать.

Это правда? Разве человек в своем уме способен поверить в то, что я слышал прошлой ночью, в то, что я, как мне думается, знаю? Посоветовал бы он не видеть во всем хитрые маневры, чтобы меня изловить, поскорее забыть этот кошмар?

А если это маневры – зачем они так сложны? Почему им прямо не схватить меня? Разве не безумие – устраивать такое трудоемкое представление? Жизнь приучила нас, что все в мире совершается более или менее последовательно, связно. А сейчас действительность предстала передо мной сдвинутой, нереальной. Когда человек пробуждается или умирает, ему не сразу удается отбросить страшные сновидения, жизненные заботы и привычки.

Теперь мне трудно будет отказаться от привычки бояться этих людей.

Перед Морелем лежали листки тонкой желтой бумаги с текстом, напечатанным на машинке. Он достал их из плоской деревянной чаши, красовавшейся на столе. Там же было множество писем, приколотых к вырезкам с объявлениями из журналов «Яхтинг» и «Мотор боутинг». В письмах спрашивалось о ценах на старые суда, об условиях продажи, сообщалось, что покупатель хочет приехать и посмотреть их. Некоторые из этих писем я видел.

– Пусть Хейнс спит, – сказал Морель. – Он слишком тяжел, не будем и тащить его сюда, иначе никогда не начнем.

Морель уперся руками в стол и взволнованно заговорил:

– Я должен сделать заявление. – Он нервно улыбнулся. – Ничего страшного. Чтобы не допускать неточностей, я решил сначала все написать. Выслушайте меня, пожалуйста.

(Морель принялся читать желтые листки, которые я вкладываю в папку. Сегодня утром, убегая из музея, я заметил их на столе и прихватил с собой1. (Для большей ясности мы сочли нужным заключить текст, отпечатанный на этих страницах, в кавычки; вставки, идущие без кавычек, – это примечания на полях, сделанные карандашом, тем же почерком, которым написан весь дневник (Примеч. издателя))) «Вы должны простить мне эту сцену, поначалу скучную, затем страшную. Мы забудем о ней. Думая о приятной неделе, прожитой здесь, не станем придавать ей особого значения.