А «Скорая» уже едет (сборник) - Ломачинский Андрей Анатольевич

– Ой, вы что делаете? – вскрикивает роженица.

– Да лежи спокойно! – прикрикивает Офелия. – А ты воды теплой принеси! Если дома есть марганец – добавь его туда, до слабо-розового цвета, не больше!

Это уже парню. На того вид орущего – живого – младенца подействовал, как ушат холодной воды на самую макушку. Он молча уходит.

Щупаю пуповину на предмет пульсации. Не найдя, аккуратно, но быстро, щелкаю ножницами, перерезая ткани. Девушка только слегка вздрагивает. Брызнувшую ярко-алой кровью пуповину отжимаю пальцами, пока кровь не прекращает течь, затем обтираю ее стерильной салфеткой и обрабатываю края йодом.

– Ой, щиплет!

– Ничего, от этого не умирают, – вяло шучу я. Щиплет ей, блин…

Прибывает миска с теплой, подкрашенной марганцем, водой, внесенная утихомиренным парнем. Офелия Михайловна, вооружившись стерильными тампонами, обмывает мордашку новорожденного, затем, взяв поданные мной салфетки, начинает стирать с медленно розовеющего тельца слизь и околоплодные воды.

– Ты когда родила?

– А?

– Бэ! Родила когда? Сколько времени прошло?

– Минут пятнадцать, наверное.

– Как себя чувствуешь? Голова не кружиться? Тошнит?

– Нет, все нормально.

– А когда у тебя живот заболел? – самым наивным тоном задаю коварный вопрос.

– С неделю.

Офелия яростно сверкнула глазами, не прекращая обтирания хныкающего ребенка.

– И каким местом ты думала? Срок какой у тебя был?

– Тридцать семь недель… Да я думала, что это из-за запора все…

Из-за запора! O, sancta simplicitas[8]! Будучи второй раз беременной, на подходящем уже сроке, она боль в животе списала на запор. Нет слов!

– Ой, тянет что-то там.

– Ясно, что, – бурчит Михайловна, оттесняя меня в сторону.

Действительно, пуповина, все еще перехваченная канатиком, медленно удлиняется, а над симфизом[9] медленно появляется выпячивание.

– Позыв на потуги есть?

– А?

– Ладно, все и так ясно.

Офелия надавливает ребром на область выше лобка – пуповина не втягивается.

– И-слав-те-Господи. Отошла нормально.

– Тянет сильно, – жалуется девушка.

– А ты потужься, – советую я. – Как по-большому ходишь, так и сейчас.

Она послушно напрягает мышцы пресса.

– Давай, давай, сильнее!

Большие половые губы расходятся, обнажая выползающее на свет божий что-то жутко выглядящее слизисто-синеватое.

– Больно!

– Не выдумывай! Еще, еще совсем чуть-чуть!

Я протягиваю руки, принимая удивительно тяжелый послед[10] в подставленные ладони.

– Медленно поворачивай в одну сторону, – командует врач.

Подчиняюсь, поворачиваю слизистый мешочек против часовой стрелки. Из влагалища выскальзывают белесые нити.

– Ну, вроде все, – говорит Офелия. Разложив послед на руках, она начинает рассматривать дольки. Пожимает плечами.

– Да вроде цел. Сейчас детское место посмотрю. Антон, обработай ее пока…

Я, снова вооружившись салфеткой, смоченной в теплой промарганцованной воде, начинаю аккуратно обтирать наружные половые органы. Девушка хихикает.

– Что, снова щиплет?

– Нет, смешно.

– Действительно, – аккуратно стерильными ватными тампонами раздвигаю половые губы и обсушиваю ими влагалище. – Со смеху лопнуть в самый раз.

– А как ребенок, доктор?

– Ребенок как ребенок, – отвечаю я. – Нормальный пацаненок родился. Здоровый, если ты об этом.

– Ой, спасибо! – начинает улыбаться молодая мама. Ее глаза останавливаются на оттопыренном нагрудном кармане моей формы. – А вы мне сигарету не дадите?

– Может, еще за пивком сгонять?

– Извините…

– Антон, хорош балаболить! – обрывает врач. – «Шоков» вызывай в помощь.

– Иду.

Выхожу в коридор, сдирая с намокших от пота рук перчатки. Неласковый парнишка, обильно поливавший нас матом по приезду, мнется там же.

– Где телефон?

– Там.

Набираю родные цифры «03», некоторое время слушаю гудки.

– «Скорая», семнадцать.

– Мариша, это четырнадцатая на Морской. Мы роды приняли, но нам «шоки» нужны.

– Что с ребенком?

– Да все нормально, вроде, – отвечаю, косясь на ловящего каждое мое слово парня. – На всякий случай…

– Ясно, ждите, сейчас пришлем.

Святое это дело – спихнуть своего пациента другим. Сразу настроение улучшается. Я возвращаюсь в комнату, начинаю собирать разбросанный хлам. Офелия укачивает плачущего ребенка. Девушка уже отошла от первичного испуга, и даже начала улыбаться, поглядывая на свое чадо.

– Второй? – киваю на ребенка.

– Второй. Ирка первая, у бабушки сейчас.

– А этого как назовешь?

– Ой, как угодно, – смеется девушка. – Только не Антоном.

– Не понял? – обиженно привстаю с места. Вот уж, действительно, благодарность. – Почему?

– Мужа так зовут, – хрипло поясняет стоящий в дверях парень. – А он, как узнал, что она беременна вторым, сбежал.

– А-а… Ты-то кто?

– Брат.

– Все понятно.

Минут через десять прибывают «шоки» – двенадцатая реанимационная бригада. Бегло поздоровавшись, они быстренько забирают ребенка, упакованный в пакет послед и родильницу, на носилках заносят в машину и так же стремительно уезжают.

Мы с Офелией молча смотрим им вслед, стоя на крыльце подъезда. Устали оба, мне сейчас сумка с хирургией кажется тяжелее трехэтажного дома. И раздражающая дрожь в руках осталась. Черт, ведь еще расходку писать!

– Ну, пошли, что ли, – бросает Михайловна.

Пошли.

– Эй! Эй, ребята!

У самой машины нас догоняет давнишний парень. Совсем прямо другой человек стал – ни намека на агрессию…

– Вы, это… простите за то, что накричал на вас.

Они и слова одни и те же говорят. Post factum[11]. Когда говном сначала обольют прилюдно. А извиняются – тихо и вполголоса. Но обижаться уже сил нет, все эмоции перегорели на вызове.

– Просто… ну… за ребенка испугался, а вас, это… все нет и нет… вот. Ну, там… если чем отблагодарить могу… вы скажите.

Я устало присаживаюсь на подножку машины, достаю сигарету.

– Да чего там говорить? Вон ларек, цены на пиво, думаю, знаешь.

– Понял! – радостно отвечает парнишка, бегом устремляясь к ларьку. Только что не вприпрыжку. Еще бы, так легко отделаться за «сук» и «гавнючье». С милицией бы он таким тоном пообщался…

– Офелия Михайловна?

– Буду, буду, святое дело, – отвечает врач, не отрываясь от написания карты вызова. – Как-никак, дитё родилось… да и сами чуть не родили.

Дружно хохочем. Прибегает парень, впихивая мне в руки пухлый пакет.

– Вот, возьми, земляк. Ты, это… вы как там называетесь, у себя? Я хочу вам на «03» благодарность вынести.

– Да брось ты.

– Нет, я без задней мысли! Серьезно, прямо сегодня позвоню.

– Звони, – безразлично отвечаю я. Сто раз слышали. – Бригада мы четырнадцатая, врач Милявина, фельдшер Вертинский. Смена восемь-восемь.

– Лады. Ну, бывайте!

– Бывай.

Смотрю в пакет – там три двухлитровые бутылки «Очакова», несколько упаковок с сушеными кальмарами, остальное пространство забито пакетами с сухариками.

– Вот и обед…

– «Ромашка», бригада четырнадцать на Морской, – доносится из кабины голос Офелии.

– Какая бригада?

Даже не ругаемся. Рация, что стоит в диспетчерской, древняя, как помет птеродактиля. Практически все отзвонки бригад приходится вычленять из непрерывного треска и шипения.

– Бригада четырнадцать, один-четыре, – раздельно произносит врач. – На Морской.

– На станцию, один-четыре.

– На станцию так на станцию. Поняли вас, «Ромашка».

Едем на подстанцию. Время обеденное. Наверняка сейчас в какой-нибудь фирме по продаже сотовых телефонов захлопывают дверь, вещают табличку «Закрыто», достают из холодильника принесенные из дома бутерброды. И заживо загрызут любого, кто посягнет на течение священнодействия процесса питания. Им можно. От того, на час или на два позже они продадут очередную сверкающую хромом мобильную игрушку, не зависит человеческая жизнь. Странно – а ведь получают они куда больше нашего. Наша месячная зарплата – это их трехдневная. И зачастую так обидно становится, что те люди, работа которых не так тяжела, ответственность перед обществом не велика, а зарплата – выше наших самых смелых ожиданий, имеют законное право на обед. А мы – не имеем, получается. Нет у нас в расписании обеда с двух до трех. Есть возможность «осуществления питания в свободное от вызовов время». А если нет такого времени?