Безбожно счастлив. Почему без религии нам жилось бы лучше - Филипп Мёллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Профессор Петерсен поправляет свою вязаную безрукавку, раскладывает свои бумаги на кафедре, затем смотрит в лекционный зал. Я совершенно ошеломлен, потому что для меня и для многих моих сокурсниц и сокурсников более актуальными были раньше такие вопросы: какая разница между инструментальным и оперантным обусловливанием? Почему собака пускает слюну, когда звенит звонок? Что общего или различного у Павлова, Пиаже и Песталоцци и зачем нам запоминать весь этот хлам наизусть, если всегда под рукой интернет? Почему, собственно, всем девушкам так нравятся теории Пьера Бурдьё – только потому, что он был француз? Студенты лучше всего учатся, когда они на занятиях а) записывают каждое слово, или б) подчеркивают отдельные места в тексте шестью различными цветами с помощью линейки, или в) внимательно слушают и стараются следить за содержанием лекции, или г) опаздывают на лекцию, а потом мешают. Разве это вообще нормально, если я говорю «студенты», а потом меня линчуют те, кто изучает гендерную теорию? И разве нельзя уберечься от всех этих дебатов о политкорректных терминах, если вместо «преподавательница» и «преподаватель» или «сокурсница» и «сокурсник» просто говорить «проф» и «штуди»[23]? И как я, «штуди», осуществлю какой-нибудь многофакторный дисперсионный анализ, не сойдя при этом с ума? Относится ли этот многозадачный анализ к экзаменационным темам или я могу про него сразу забыть? Какие семинары и лекции мне действительно надо посещать, а какие я могу спокойно вписать себе в зачетку? Актуальна ли сейчас эта обязанность – присутствовать на занятиях – и что произойдет, если студент украдет список посещаемости? И почему все курят в коридорах и сбрасывают пепел в пустые кофейные чашки, хотя повсюду наклеены вывески «курить запрещается»? В какой студенческой столовой предлагают самые дешевые углеводы? В каком университетском кафе лучший капучино и самые красивые студентки? И не в последнюю очередь – что ответить позднее, когда спросят: о, ты дипломированный педагог – а какой предмет ты преподаешь? Я до сих пор отвечаю: да никакого…
«Отстойный проф, отстойная тема, – говорит Беньямин и отхлебывает фрапучино. – Надеюсь, тут не придется делать доклады».
«Итак, досточтимые дамы и господа, – говорит профессор Петерсен, – зачитываться будут только доклады, проверять домашние задания у меня больше нет желания, увы… Добровольцы есть?»
«Черт!» – говорит Беньямин.
«Никого? – Пожилой господин обводит взглядом аудиторию. – Вон там, наверху, как вас зовут?»
«Мёллер, – говорю я, и когда около трехсот студентов поворачиваются ко мне, возникает странный шум. У меня перехватывает дыхание. – Филипп Мёллер».
«Ну ясно! – Он что-то записывает, потом прищуривает глаза и смотрит на меня снизу-вверх. – Вы присмотрели себе тему?»
«Можно мне сейчас ее выбрать?»
Все тихо смеются.
«Нет, – отвечает он, улыбаясь, – она – в плане семестра».
«Ах да, ясно! – как можно более незаметно я беру под откидным столом листок Беньямина, но хихиканье усиливается. – Вот! – быстро говорю я, чтобы дать себе еще пару секунд, и нахожу правильную рубрику: – “Изучение мозга в XXI веке!”»
«Хорошо, – говорит профессор и усмехается, – что вы подобрали себе самую трудоемкую тему».
В зале хохочут, я тупо улыбаюсь и чувствую, как у меня горит лицо.
«Мои поздравления!» – говорит Беньямин и фыркает.
«Но это и самая важная тема, – а поэтому вы получаете на нее больше всего времени», – говорит профессор, после чего смех быстро стихает.
«Все остальные темы идут явно раньше этой, а тем, кто не желает здесь получить зачет… – он бросает так, чтобы все видели, список присутствующих в корзину для мусора, – я рекомендую капучино в психологическом кафе. А вы, господин Мёллер, зайдите после лекции прямо ко мне за литературой, ладно? Ну, кто еще?»
«Подхалим!» – тихо говорит Беньямин.
«Тогда уж честолюбец», – шепчу я в ответ.
«В следующий раз можешь садиться в первый ряд!» «Даже если и сяду, ну и что?»
«Или можешь носить его портфель».
«Вот это делают только подхалимы».
«Или дверь придерживать».
«Это я делаю только для феминисток, которым это не нравится. – Я поворачиваюсь к Беньямину. – Извини, старик, что я в виде исключения чем-то впрямь заинтересовался…»
«О, господин профессор! – говорит он громко: – Ваша лекция была жутко интересна!»
«Ну, так возьми же теперь… и тему доклада!»
«Ты спятил? – Он допивает свое новомодное пойло. – Не выступать же перед тремя сотнями людей!»
«Гм, ладно. – Я мысленно представляю, как стою за кафедрой и смотрю примерно в шестьсот глаз, и при этом у меня учащается пульс. – Об этом я как-то не подумал…»
Когда распределение докладов заканчивается, профессор продолжает развивать свою мысль.
«Сначала я хотел бы представить вам три основных гипотезы, которые психолог и лингвист Стивен Линкер в своей книге “Чистый лист”… – он высоко поднимает толстый том, – характеризует как три наиболее роковых ошибки мышления, прокравшиеся в наше самосознание: чистый лист, благородный дикарь и дух в машине».
«Ты никак записываешь?»
«Делаю себе заметки для доклада, а что?»
«“О tempora, о mores!”[24] – Беньямин ерзает на своем складном стуле. – А в Бергхайне[25] уже вот-вот суббота начнется, как ты?».
«Да-да, тише ты!»
«Идея чистого листа – знаменитой чистой доски, tabula rasa, – продолжает наш профессор, – следует из того факта, что мы, люди, рождаемся в этом мире без какого-либо врожденного умственного содержания. – Он качает головой. – Но, как мы впоследствии узнаем от господина Мёллера, реальность абсолютно этому не соответствует! Уже ДНК спермы и яйцеклетки наших родителей содержит информацию о том, по какому типу мы сможем… – говорит он и поднимает указательный палец, – развиваться! А в течение беременности гормональное влияние матери на процесс роста нашего мозга настолько сильно, что мы рождаемся в мир уже настоящими личностями!» – Он распростирает руки.
«Как будет в конечном счете выглядеть картина нашей жизни, этот вопрос остается пока открытым, однако рамки этой картины уже предопределены генетическими предпосылками и всем пренатальным развитием. И, пожалуйста, спросите себя сами: что дурного или проблематичного в этом знании? Весь бихевиоризм – педагоги, внимание! – основан на той идее, что из каждого человека можно сделать все что хотите!» – Он хлопает себя по лбу.
«Вот Генри Форд сказал, что если вы дадите ему какого угодно ребенка, то, имея необходимое время и необходимые средства, он сделает из него специалиста в какой угодно области. Простите за выражение, но на этой глупости до нынешнего дня покоится наша школьная система! Одинаковые учебники для всех, потому что все люди с самого своего рождения, мол, одинаковы! Одинаковые экзамены, одинаковые критерии оценки, одинаковые расписания занятий – что это в свете сегодняшнего научного знания, если не полный абсурд? Я хочу показать вам кое-что…»
Он вставляет слайд в проектор. На нем мы видим рисунок учителя старой школы, его учительский стол стоит перед деревом, возле которого находятся птица, обезьяна, слон, пингвин, собака, а рядом с собакой – стакан с золотой рыбкой. На облачке с текстом учителя значится: «Из соображений корректного поведения задача для всех одна и та же: залезть на дерево».
Многие студенты смеются.
«Кто сейчас смеется, тот, видимо, не слишком много учился, – говорит профессор Петерсен с усмешкой, – ибо это – излюбленный прием всех преподавателей, которые хотят проиллюстрировать бессмысленность так называемых равных возможностей. Эту идею, конечно, важно подвергнуть сомнению, но гораздо важнее усомниться в том образе человека, который лежит в ее основе! Предположение, будто все люди принципиально одинаковы, не выдерживает никакой критики!»
Он снова встает за кафедру, перебирает бумаги, извлекает слайд из проектора и делает глоток воды – и тем самым дает нам возможность на минуту задуматься над его словами. Или взять на заметку то, что может потом пригодиться.
Сначала я впечатлен его пафосом, но последняя его фраза кажется мне несколько неудачной. Да и Беньямин качает головой.
«Ну, супер! Если все мы, люди, не одинаковы, – говорит он, – то и обращаться с нами можно по-разному – дискриминация, here we come[26]!»
«При этом, разумеется, нам следует помнить одно, – профессор строго и опять подняв указательный палец, смотрит в зал: – Мы, люди, не все одинаковы, но все равноценны! – раздается из динамиков. – Это, возможно, самая важная формула, с помощью которой можно осознать, что мы, люди, имеем от природы разные сильные и слабые стороны, симпатии и антипатии. Как они развиваются – это, в конечном счете, вопрос социализации, и тут нам требуется справедливая система социального устройства! Но, к сожалению, даже наши школы не способны компенсировать социальные различия, совсем наоборот – они даже усиливают те неравные условия, которые каждый ребенок приносит с собой из дома. Но это и неудивительно! – говорит он опять громко. – Ложный образ человека приводит к неправильной политике! Разорвать цепи социальной несправедливости – это прежде всего задача социальной и образовательной политики! И перестроить наши школы мы сможем, только если перестроим свое мышление. – Он возвращается к кафедре. – Мы воздадим людям по справедливости лишь тогда, когда признаем, что они разные».
