Старая тетрадь - Николай Шпанов

Каждое утро, рассматривая чековую книжку, он решал покончить с тем, что поначалу называл «необходимостью проветриться». Он давал себе слово начать упорядоченную жизнь делового человека: сходить к меховщикам, побывать на бирже и посоветоваться насчет наиболее выгодного помещения капитала. При этом он делал вид, будто не замечает, что в самом этом капитале ночная жизнь проделала уже солидную брешь.

В дни просветления он солидно усаживался за общий стол в своем скромном пансионе на Христиесгаде и затевал неуклюжий разговор с хозяйкой фру Диной Леваас. Но после завтрака начинались мучения: радиоприемник «болтал чепуху», в газетах не было ни слова ни об охоте, ни о Свальбарде, ни о погоде, предстоящей на этот сезон на Норд-Остланде. Книг Йенсен читать не умел. Он потихоньку, сам от себя скрывая истинный смысл того, что делал, брал в прихожей шляпу и, как бы на минутку, чтобы только подышать воздухом, выходил на Христиесгаде. Делая вид, будто любуется музеем, в который упиралась улица, он немного прохаживался по ней. Отвыкшие от ходьбы ноги были как деревянные. В голове, еще мутной от вчерашнего, тяжело ворочались мысли. Он останавливался и тупо смотрел на деревья, окружающие музей.

С Пудефиорда тянуло свежестью моря. Оттуда же через крышу музея доносился характерный шум доков — пронзительный стук клепальных молотков, свистки кранов. Это было совсем не то, чего хотелось Йенсену. Он оглядывался вправо, влево, несколько мгновений смотрел на зеленые купы Нигардспарка и решительно поворачивал туда. Он продолжал сам перед собою разыгрывать любителя зелени, любующегося деревьями. В действительности же привлекательным для него был тот ресторанчик, где выпивалась первая рюмка аквавит для освежения.

— Первая и последняя сегодня, — говорил он молоденькой барменше, но та, не спросясь, наливала вторую, и он выпивал ее, «чтобы не обидеть» девицу. Так, как казалось Йенсену — помимо его воли, начинался день, а, раз начавшись, он неизбежно, опять-таки, «вопреки его воле», заканчивался у фру Хильмы.

К концу месяца Йенсен покинул пансион на Христиесгаде и снял комнату рядом с домиком фру Хильмы. Чеки выписывал сразу за несколько дней. Таким образом ему удалось сэкономить несколько голубых листков. А это стало навязчивой идеей: беречь листки чековой книжки. По роковой ошибке мышления они ассоциировались у него с богатством. Замутненный алкоголем с утра до вечера мозг уже работал по каким-то ложным путям, может быть и понятным психиатрам, изучающим последствия алкоголизма, но совершенно не поддающимся управлению со стороны людей, собственной распущенностью доводящих себя до скотского состояния существ, неспособных управлять своими поступками.

Для Йенсена было совершенной неожиданностью, когда однажды, при наличии еще по крайней мере половины чековой книжки, банк отказался оплатить его очередной чек.

Хильма очень вежливо, но решительно дала Йенсену понять, что до восстановления кредита ему придется расплачиваться наличными или прекратить посещения ее виллы.

После нескольких дней мучительной вынужденной трезвости впервые за два месяца Йенсен понял, что двенадцать зимовок — это вовсе еще не гарантия пожизненного благополучия. Он побывал в банке и убедился в том, что счет опустошен. Оставшиеся крохи не могли покрыть даже долга за комнату.

Впервые за двенадцать лет и два месяца Йенсен растерялся.

Теперь, шагая по граниту бергенских тротуаров, Йеисен с полной отчетливостью понимал, что на этой твердой поверхности улиц большого города он гораздо более беспомощен, нежели на скользком покрове шпицбергенских ледников.

Однажды на Торвет-Альменинген его внимание снова привлекла выставка мехового магазина Брандта. Йенсен долго стоял перед заманчиво разложенными шкурками песцов. Он думал о том, как хорошо он умел управляться с этими зверьками и какой реальной ценностью были белоснежные комочки в его руках. Он никак не мог сообразить — почему же все это так вышло? В течение двенадцати лет, ни разу не побывав на материке, он как никто умел вести свое меховое хозяйство, а стоило ему только ступить на родную почву, как он сразу потерял представление о ценности добытыхим сокровищ.

Йенсену казалось, будто он понял: это произошло потому, что вместо привычных шкурок он получил в руки непривычную чековую книжку.

Не нужно было брать ее, нужно было самому распоряжаться добытыми меховыми богатствами! Если бы в руках у него были эти шкурки!..

Йенсен нерешительно потянул дверь магазина…

— Покажите мне шкурку лучшего шпицбергенского песца, — буркнул он, не глядя на продавщицу.

Он с наслаждением погрузил руку в пушистый мех. Пальцы сводила жадная судорога. Да, ему не следовало выпускать это из рук!

— Сколько? — отрывисто спросил он.

Продавщица с недоверием смотрела на этого мрачного человека с лицом, заросшим неровной рыжей бородой, с темными мешками под глазами. Она с опаской отодвинула песца подальше от его рук с такими неопрятными, черными ногтями. Не очень охотно она ответила Йенсену:

— Двести пятьдесят крон, херре… Это лучший сорт: настоящий Свальбард.

Йенсен приоткрыл глаза.Он подумал, что ослышался. Но продавщица повторила цену и сказала, что в других фирмах такой песец стоит еще дороже. Только фирма Брандт может торговать по таким низким ценам — благодаря непосредственным связям со зверобоями Свальбарда. Йенсен внимательно слушал. Зверобои Свальбарда — это такие же дураки, как он… А может быть, не все таковы?

Он спросил:

— Ведь два месяца тому назад шкурка стоила двести?

— Спрос на этот мех в Европе необычайно повысился, и мы ждем дальнейшего роста цен. Вы не возьмете? — спросила продавщица таким тоном, словно с самого начала была в этом уверена.

— Нет… благодарю вас… Нет…

Он медленно вышел из магазина. Но дальше он не знал, куда идти, что делать. Было ясно одно: нужно начинать сначала. Надо получить меха, как можно больше мехов!.. Много мехов!..

Но при этой мысли в голове воскресали картины шпицбергенских скитаний. Мутный сумрак полярной ночи, снег, спокойно падающий, снег крутящийся, снег беснующийся, снег, ровно лежащий бесконечным покровом, вздымающийся огромными горами, снег, хрустящий под полозьями саней, снег, обламывающийся на краю ледниковых трещин… Ледниковые трещины… трещины!..

Йенсен остановился посреди тротуара, погруженный в раздумье, не замечая удивленных взглядов предупредительно обходивших его прохожих. Перед его взорами проходили картины шпицбергенских ледников, изрезанных глубокими пропастями трещин, куда попадают люди…

«Трещины, трещины, трещины».Он почти крикнул это слово и побежал домой.