Рыбья кость (СИ) - Баюн София

Сказал, что нужно носить красивые вещи. А Марш не носила — не умела. Только манжету носила, и то под рукавами.

В «Саду-за-оградой» никому не давали лекарств. Лекарств для жителей Младшего Эддаберга вообще-то было немного — обезболивающие, противопростудные, широкий выбор легальных эйфоринов, антибиотики и, конечно, мизарикорд. В случае серьезной болезни можно было попробовать получить лечение по страховке, но Марш в страховые случаи не попадала. Никакого расстройства комиссия у нее не нашла, поэтому ее и направили в адаптационный центр. Она каждый день сидела на мягких пуфиках в компании воодушевленных идиотов, и слушала тренера, который говорил ей принять себя и что все ее проблемы — от недостаточной степени самоосознанности. Ей говорили чаще гулять и пить больше воды, читать старые книги и заниматься творчеством — Марш приходилось часами сидеть в закрытом конвенте и раскрашивать виртуальные стены виртуальными красками.

И только Леопольд хотел ей помочь. Даже успел выдать ей рецепт на доступные лекарства, из которых можно было дома синтезировать нужные ей вещества. Он в нее верил, даже выстроил ее Аби несколько паттернов, чтобы он считал синтез лекарств творческим процессом. Если бы Марш хотела — могла бы изготавливать дома нелегальные эйфорины и торговать по всему кварталу. Но так поступить с Леопольдом она не могла.

Достаточно того, как она уже поступила.

Марш двумя руками взяла фарфоровый панцирь и прижала к щеке. Вообще-то это была черепаха. Когда-то, до того, как ей отбили голову и лапы. Продавец даже отшлифовал места сколов и пытался продать панцирь как «пресс-папье», настаивая, что это вовсе не битая безделушка. Что такое пресс-папье Марш не знала, но торговалась за панцирь почти час. Ей нравилось, что эта вещь была настоящей и не была хрупкой — вся позолота давно стерлась, краска почти выцвела, и теперь на белом, как замерзшее молоко фарфоре виднелись только выцарапанные ромбики.

Она прижала панцирь ко второй щеке, чувствуя, как лицо наконец-то расслабляется по-настоящему. Фарфор долго не согревался и всегда был прохладным. Казалось, что он вытягивает напряжение из-под кожи, и оно копится где-то там, под ромбиками и стершейся позолотой. Может, однажды панцирь треснет, и это будет очень, очень грустно.

Марш была очень благодарна маленькой черепашке без ног и головы. Она протерла ее рукавом и с сожалением поставила на место.

— Аве Аби, — вздохнула Марш. Не раздеваясь легла поверх покрывала и закрыла глаза, ловя под веки пустую темноту. — Выключи свет и открой конвент «Абиси».

Она дала своему конвенту безликое название, которое ничего не означало. Это был приватный конвент, личный, но Марш все равно мутило от одной мысли, что кто-то наткнувшись на его название в сети, решит попробовать его взломать.

— Чтобы выполнить запрос необходимо подключить гарнитуру.

— Надо же, а я бы не догадалась, — тоскливо пробормотала Марш, нашаривая на полу виртуальные очки.

Она купила их сама, лучшую модель из тех, что были ей доступны. Марш терпеть не могла тратить деньги и не любила их копить, но ради очков даже специально экономила. Без конвента она, пожалуй, давно бы забрала из социальной аптеки свою именную капсулу мизарикорда, заперлась бы на все замки и уснула бы в этой чудесной темноте уже навсегда.

Очки привычно сдавили виски и растеклись вокруг глаз амортизирующей подкладкой. Марш не глядя достала трубку и табачный концентрат.

В темноте и в сети ей нравилось еще и потому, что там не было навязчивого блюра повязки. Но прежде чем созданное ей пространство прогружалось, вокруг сгущался светящийся голубой туман, будто Марш лишилась обоих глаз. В такие моменты горло сжимало паническим спазмом, и больше всего хотелось сорвать очки, включить весь свет в комнате, даже старые гирлянды, в которых светилось по три-четыре огонька зажечь. Она себе не позволяла — для того, чтобы войти в ее конвент приходилось приносить жертвы. Это и делало его настоящим, не просто набором команд, правильно расставленных в правильном сегменте сети. Черепашка и дырявый веер были молчаливыми свидетелями — то, что никогда не знало жертв, не живет долго.

И спасения от этой жертвы не было, даже у мудрого Леопольда.

Сияние меркло, и вокруг сгущались стены в кремовом шелке, черные оттоманки и высокий ребристый потолок крыши башни.

Марш видела такую комнату в детстве, в одном из слайд-шоу, сделанном из старых иллюстраций. Ей всегда было жаль, что потеряны сказки, для которых рисовали эти картинки, но теперь она могла оживить хотя бы их отголоски.

Стрельчатые окна, клубящаяся серость за прозрачными звонкими стеклами. Марш больше не чувствовала жесткой подушки под затылком, и тика, и даже запаха каминного тепла. Остались только табачная горечь во рту и легкий звон в голове от электронной трубки с расслабляющим концентратом, которую она машинально подносила к губам там, наяву. Если бы она захотела — даже смогла бы смотреть обоими глазами, повязка синхронизировалась с виртуальным пространством. Но она хотела быть предельно честной. Здесь. Только здесь.

— Я пришла, — растерянно сказала она, глядя, как в сером тумане за окном мелькают сгустки теней.

— Я знаю. С кем ты сегодня говорила?

Марш медленно обернулась. Она нуждалась в этой иллюзии, нуждалась больше, чем в оставшемся глазе, но каждый раз ей приходилось бороться с собой, чтобы посмотреть на созданный ей аватар.

Еще пять лет назад ей не нужен был аватар, чтобы увидеть эту девушку. Выкрашенные в зеленый волосы, серые глаза — оба серых глаза. Она не знала ничего о проволоках под кожей, не знала, как пахнет на пустыре после взрыва и никогда не ставила своих монограмм на паучков-подрывников.

Никогда не подводила Леопольда Вассера.

Куда проще было видеть эту девушку в зеркале, а не в приватном конвенте, но Марш никогда не делала как проще.

— Я говорила с Даффи, Освальдом и Иви, — глухо сказал Марш, опускаясь на оттоманку. — Пообещала им, что после взрыва они будут популярны. И еще что они смогут… сделать что-то значительное. Высказаться.

— Ты молодец, — улыбнулась девушка. — Ты делаешь хорошее дело — им правда нужно дать возможность говорить. И нужно чтобы они привлекли к себе внимание. Не переживай, им не обнулят рейтинги — все давно поняли, что нужно поддерживать очками симпатий смелые конвенты и акции, иначе их будет становиться все меньше. И покрывать репутационные потери. На самом-то деле никому не хочется всю жизнь сидеть на желтых пуфиках в «Розочках и канапе» и слушать про кофе из мела и пыли.

— Ты так говоришь, потому что я пять лет назад так думала. Напоминаешь, какие мысли привели меня сюда.

— А ты не для этого меня создала? Чтобы говорить с собой пять лет назад?

— Я делаю плохое дело, знаешь? Я хочу, чтобы Рихард Гершелл продал этот свой… дом, который он строит в Среднем Эддаберге. Хочу, чтобы с него списали весь рейтинг, который он на нас заработал. Который на Леопольде заработал. И тогда мы снова посмеемся.

— Рихард нас любит, — мягко укорил ее аватар. Она пустилась на колени рядом с оттоманкой, коснулась ладони Марш — совсем как Бесси, только теперь она ничего не почувствовала. В очках не было функции тактильного восприятия.

Рейтинга не хватало.

— Рихард никого не любит, — процедила Марш. — Рихард — лживый кусок дерьма. Его только рейтинги волнуют.

— У него такая работа. Так всегда было. Он просто старается сделать так, чтобы всем было лучше.

— Вранье! Это Леопольд хотел, чтобы нам было лучше, а Рихард — только чтобы выглядело лучше! А потом Леопольд ошибся, — прошептала она, закрыв глаза. — Потом Леопольд решил помочь тебе. Знаешь, раньше, если в компании кто-то сделал что-то не то — никто не мог предвидеть последствий, в старых учебниках по маркетингу вообще говорится, что надо все время рисковать, а если обосрешься — делать вид, что это такой опыт. Это теперь с тебя автоматически слупят рейтинг, и можешь бубнить про опыт сколько угодно. И Рихард явно ничего так не боится, как обосраться больше, чем в тот раз.