Око за око - Евгений Санин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мудрый Блоссий! Он единственный, кто понял меня в ту минуту без слов. Подойдя ко мне, он показал глазами на мирно беседовавшего с Марком Октавием Тиберия и сказал:
«Успокойся, твой сын еще вознесется выше Эмилиана, который будет известен потомкам лишь тем, что разрушил прекрасный город!»
«Вознесется? Когда?..» — усмехнулась я.
Однако Блоссий не принял моей иронии.
«Помни истину, — серьезно сказал он, — не приносит осенью плодов то дерево, которое не цвело весной. А дерево Тиберия цветет с того дня, как он впервые увидел бедную Этрурию с рабами на осиротевших полях, когда ему грозило отлучение от воды и огня! Я уверен, твой сын еще сравняется славой с твоим великим отцом!»
«Но когда? Когда?!» — воскликнула я, требуя немедленного ответа.
Но Блоссий вместо того, чтобы успокоить меня, пустился в свои обычные поучения:
«Управляй своим настроением, ибо оно, если не повинуется, то повелевает…» И дальше в том же духе. Ты ведь знаешь этого мудрого чудака. Словом, сам того не желая, он только переполнил чашу моего терпения. Я незаметно оставила его, продолжающего рассуждать на тропинке, и направилась прямо к сыну.
Тиберий, как всегда, ласково улыбнулся мне. Я попросила его уделить мне несколько минут и, едва дождавшись, когда отойдет в сторону Марк Октавий, спросила:
«Тебе известно, сколько лет было твоему деду, когда он прославился как победитель Ганнибала?»
«Да, — слегка удивленный неожиданным вопросом, ответил Тиберий. — Ему было столько же, сколько сейчас мне».
«Столько же! — возмутилась я его спокойствием. — А знаешь ли ты, что слава о справедливости твоего отца разнеслась по всему миру, когда он был еще моложе? Что вскоре после этого он разгромил Сардинию, убил и захватил в плен восемьдесят тысяч варваров, и рабы благодаря ему сделались такими дешевыми, что родилась поговорка: «Дешев, как сард!» Неужели тебе не напоминает об этом прибитое к двери моего дома триумфальное оружие твоего отца, когда ты приходишь ко мне в гости?!»
Тиберий, побледнев, молчал. А я, хоть и стыдно теперь в этом признаться, лишь распалялась его молчанием и растерянностью.
«Значит, тебя больше славы отца и деда прельщает слава Гая Лелия, который тоже хотел провести аграрную реформу и вернуть крестьянам землю, но, испугавшись сената, отступился от своего намерения и заслужил благодаря этому прозвище «Мудрого»? — спросила я.
Тиберий продолжал молчать, кусая губы. И тогда я сказала то, что больше всего мучало меня. Я спросила:
«Долго ли еще меня будут называть тещей Сципиона, а не матерью Гракхов?!»
Повторяю тебе, я не запомнила твоего деда. Но теперь я прекрасно знаю, каким он был. Глаза Тиберия загорелись, он весь преобразился. Тень избранничества легла на его лицо, всю фигуру. Он сказал мне, по обыкновению тщательно отделывая каждую фразу:
«Я полагаю, тебе совсем не придется ждать, когда тебя назовут матерью Гракха! Мне самому давно уже надоело бездействовать и видеть, каким опасностям подвергается республика, как в самом Риме, так и на его границах. Я долго думал, не зная, как помочь римскому народу, а теперь знаю».
«Это правда?» — воскликнула я, и Тиберий, глядя мне куда–то за спину, твердо ответил:
«Да. Я твердо решил бороться за преобразования в государстве и решения своего уже не изменю никогда, ибо я не Гай Лелий Мудрый!»
«Интересно, и как же ты собираешься это делать?» — услышала я позади себя, обернулась и увидела твоего мужа, стоявшего в окружении Панеция, городского претора и разъяренного Гая Лелия.
«Да, как? — поддакнул претор, этот алчный старик, известный всему Риму своей продажностью и умением за деньги раздавать должности. — По существующим обычаям предлагать проект новых законов может только человек, занимающий государственную должность!»
«Я займу такую должность, — спокойно ответил Тиберий. — Займу, даже не прибегая к твоим сомнительным услугам. Я выставлю свою кандидатуру на выборах в народные трибуны!»
Вот так, дочь моя, начался разговор нашего Тиберия с твоим мужем и его угодливым окружением. Был он трудным и долгим, и я расскажу тебе о нем чуть позже. А сейчас вызову табуллярия и прикажу ему доставить поскорей это письмо тебе в Кампанию. Будь здорова».
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1. Главная площадь города
Позавтракав, как обычно, кусочками хлеба, смоченными в вине, Эвбулид принялся
за утренние возлияния домашним богам.
Он подошел к очагу, считавшемуся алтарем богини Гестии, плеснул в его сторону несколько капель вина. Так всегда делал его отец, и отец отца, так делал и он. Повторил заведенный предками обряд в кладовой перед нарисованной по бедности прямо на стене фигуркой Зевса–Ктесия, умножителя богатства. Не забыл и Гермеса. Его глиняная статуэтка с таким же простеньким алтариком стояла в нише за дверью.
Шепнул ему:
— Ниспошли мне удачу! Помоги купить на десять мин трех крепких рабов, и я поставлю тебе дорогую бронзовую статуэтку, копию со скульптуры самого Праксителя, куплю мраморный алтарь, принесу в жертву мясо лучшего поросенка, какого только можно будет сегодня найти на агоре!
Бог молчал.
Эвбулид внимательно изучал вылепленное из красной глины лицо, ждал, не будет ли ему какого–нибудь знака.
Внезапно солнечный луч пробил тучи, скользнул по открытой двери и упал на статуэтку…
Лицо Гермеса тронула загадочная улыбка.
— Гедита! — закричал Эвбулид. — Сюда! Скорее!
— Что случилось? — подбежала встревоженная жена.
— Боги услышали нас! Смотри!!
Эвбулид протянул руку туда, где мгновение назад сияла улыбка Гермеса. Но солнце уже нырнуло в тучу. На него смотрело безучастное лицо дешевого глиняного бога.
Эвбулиду стало не по себе. Он с трудом заставил себя улыбнуться. Конечно, Гермес хитрый и коварный бог, недаром он покровительствует купцам, ворам и обманщикам. Но разве устоит он перед почетом, которым окружат его в этом доме в случае удачи, перед ароматом самого жирного поросенка агоры?
Немного успокоив себя, Эвбулид взял посох, без которого ни один уважающий себя афинянин не сделает на улице и шагу, и вышел из дома.
Армен с пустыми корзинами, вздыхая, поплелся за ним следом.
Несмотря на ранний час, улицы города были многолюдны. Афиняне привыкли начинать день с рассветом. Как и Эвбулид, они были жадными до свежих новостей и такими жизнелюбами, что не могли подарить лишний час даже приятнейшему из всех небожителей, сыну бога сна Гипноса — Морфею.
Франты в вызывающе пестрых одеждах и отделанных серебром полусапогах, щеголи с длинными, аккуратно уложенными волосами, лохматые философы, атлеты с короткими стрижками, инвалиды и путешественники в шляпах — казалось, все население Афин уже вышло на улицы. Большинство из них тоже торопились на агору.
