За Лувром рождается солнце - Лео Мале

– Что с ним? – спросила Элен. – Опять потерял перчатки?

– Нет, скорее, этот клочок.

Я вынул из кармана найденную под креслом, где сидел грек, бумажку. Ничего особенного, качество самое заурядное. Разорванная бумажка. На ней набросано слово: «Межисри».

– Что это такое? – спросила Элен.

– Обрывок адреса. Несомненно, набережная Межисри. Как ни хорошо знают Париж эти иностранцы, им все равно иной раз требуются такие узелки на память. Похоже, он дорожил им, правда?

– Пожалуй...

Элен скорчила рожицу:

– Он не похож на завсегдатая литературного салона госпожи Софи Стамба.

Ныне покойная, г-жа Софи Стамба была хозяйкой одного из последних парижских литературных салонов в своей квартире по набережной Межисри. В течение многих лет именно у нее происходило присуждение Народнической премии.

Моей секретарше хорошо знаком светский Париж.

– Кто знает? Разве я выгляжу вором?

– То есть...

– Да. Одолжи мне тысчонку, и я готов на нее поспорить: этот Бикини-роз принимает меня за сообщника Ларпана...

– В вашей репутации только этого не хватало.

– Теперь хватает... Говоря о пари, есть азартный посетитель бегов, за которым следует проследить... Вы этим займетесь. Он служащий в «Провинциальном отеле» по улице Валуа. Его зовут Альбер. Он там живет, кормится, обстирывается. И никуда не выходит, за исключением ипподрома. Нарядитесь недотрогой, обоснуйтесь там и не отставайте ни на шаг от этой ипподромной клячи. Что-то в его поведении нечисто. Попытайтесь разведать, чем он дышит.

– Улица Валуа? Не там ли останавливался Луи Лере при ежегодных наездах в Париж?

– Именно там.

Элен ничего не сказала. Раскрыв шкаф, она извлекла оттуда чемодан самого расхожего вида, достойного спутника в поездках добропорядочной девушки.

– А еще говорили, что это был спокойный клиент, – понимающе заметила она.

– Спокойный! – словно эхо, хмыкнул я, уставившись в потолок.

Наступила ночь, а вместе с ней – холод. Погода по сезону. Ничего не скажешь. На улице Пти-Шан было тихо, как на кладбище.

– Спокойный! – в полный голос повторил я в тиши моего кабинета.

Я остался один в комнате, и неожиданно она показалась мне огромной. Включенный электрический обогреватель обдавал мои ноги теплом. Модель была старой. Его покрасневшие проволочки в этом мраке словно насторожились. На камине часы меланхолично обрубали время. Из-под большого абажура лампа отбрасывала круг света на непорочно чистый бювар, на котором мои руки играли с визитной карточкой и клочком разорванной бумажки. С трубкой в зубах я размышлял. Двумя этажами ниже прошел разносчик газет, криками стараясь привлечь внимание к своему товару: "Сумерки", последнее... Вечерний выпуск "Сумерек"! Он или прошел дальше, или заскочил подкрепиться в бар на углу. И снова тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов да бульканьем моей трубки. Надо бы ее прочистить. Внезапно у перекрестка едва не сцепились две машины. Визг тормозов ударил по нервам страшнее зубной боли. Через закрытые ставни окна до меня донеслись взрывы раздраженной перебранки.

И снова на улице Пти-Шан установилась тишь, как на кладбище.

Зазвонил телефон.

Я снял трубку:

– Да?

– Это Элен.

– Все нормально?

– Да.

Я положил трубку... Повезло, что у них, на улице Валуа, оказалась свободная комната. Вспомнил об Альбере. Забавный малый... Прерывая мои размышления, снова зазвонил телефон.

– Алло!

– Говорит Ребуль.

– Бурма у телефона. Что нового?

– Ничего. Никаких посещений. Состояние удовлетворительное. Через несколько дней, наверное, сможет выписаться.

– Значит, ничего серьезного?

– Больше испуга, чем царапин.

– Тем лучше.

– Отправил письмо жене, чтобы ее успокоить.

– Он всегда был хорошим мужем.

– Но писал не сам, а попросил соседа по палате написать за него.

– Болит рука?

– Да.

– Очень хорошо.

– Нужно мне здесь проводить ночь? Или нет? У меня теперь есть в больнице свои входы и выходы, я устроил.

– Это еще может нам пригодиться, когда подцепим пулю.

– Точно. Об этом я не подумал. Хорошо. Так что мне делать?

– Как обычно, старайся.

Я положил трубку. Но через несколько секунд снова поднял ее и набрал номер.

– Гостиница "Трансосеан", – произнес надтреснутый голос человека в накрахмаленном воротничке или же прокрахмаленный голос типа в мятом воротничке (разницы не было).

– Мадемуазель Левассер, будьте добры.

– Сударь, она не у себя. Вы хотите что-либо ей передать?

– Нет. А господин Бирикос? Господин Никола Бирикос? Нет, я не буду с ним говорить. Мне надо только узнать, на месте ли он.

– Нет, сударь. Господин Бирикос отсутствует.

Я положил трубку. Подсунув визитку и бумажный обрывок под кожаный угол бювара, я поднялся. Набив прочищенную трубку, накинул на плечи свой плащ и вышел осмотреться в холодную и темную ночь, нет ли там чего для Нестора.

Нашлось.

Удар резиновой палкой.

Глава седьмая

Парижская жизнь

Неровный булыжник врезался мне в тело.

Мои израненные пальцы ощупывали камни, непонятно, с какой целью, пытаясь за них ухватиться. Для чего мне были нужны эти булыжники? Я не собирался выстроить баррикаду. Баррикады сооружают летом. Приходите посмотреть, как умирают за двадцать пять франков в день. За какую сумму умру я? Три миллиона – заманчивая сумма... если я ее положу в карман. Но если и положу, деньги уйдут на лечение. Булыжники были липки от сырости, и я скользил на них. Много бы я отдал, только не три миллиона, чтобы подняться. Ничего!

Я полз.

Меня здорово стукнули по башке. Пожалуй, дважды. А может, и трижды. Столько же, сколько миллионов. Первый...

Я полз.

Камни были острыми, мокрыми и холодными. Неподалеку текла вода. Тихо. Коварно. Вокруг все было погружено во мрак. Там, у черта на рогах, венчая темную, более темную, чем ночь, массу, которая мне показалась мостом, мигали огоньки, но вокруг меня царила абсолютная чернота.

Я полз.

Вода текла быстрее и ближе, или же слух начал подводить меня. Что-то гнусное, мерзко пахнущее, какой-то отвратительный комок находился почти у самой моей щеки.

– Дальше не надо, приятель, – прокартавил испитой голос.

Мои окоченевшие пальцы сжались вокруг комка. Это была ступня. Выше – нога, еще выше – туловище, а надо всем этим – голос.

– Ты хочешь нырнуть в Сену, малыш?

– Не знаю, – с трудом выговорил я.

– Сердечные страдания?

– Не знаю.

– Пойду отнесу тебя, где укрыться. Я тебе спас жизнь, разве нет? Ты не забудешь меня? Без меня ты бы нырнул в это болото. Это говорю тебе я, Бебер.

– Бебер? Игрок?..

– Давние дела... Скачки для меня за красным светом. Только не говори об этом с Дюсешь.

Он наклонился надо мной, обдав столь густым перегаром, что мне едва не вывернуло желудок. Подхватив подмышки, он затащил меня под мост.

– К тебе посетитель, Дюсешь. Светский человек. Тип из высшего общества. Выпал из тачки или выброшен на ходу...

– Ударили дубинкой, – с трудом выговорил я.

– Может быть, и то и другое, – произнес босяк. – Возможно, ты и схлопотал удар дубинкой, но я своими глазами видел тачку и видел, как тебя оттуда вышвыривали.

– Ночное нападение, – произнес хриплый, надломленный в тысяче мест голос, лишившийся возраста и почти лишенный пола. – Из-за него у нас будет куча неприятностей.

– Нет, нет, – взмолился я. – Со мной не будет хлопот. Не будет неприятностей.

Неприятности были исключительным призванием Нестора Бурма. Я ревниво их оберегал. И не собирался ни с кем ими делиться.

– Он мой кореш, – произнес босяк. – Я ему спас жизнь. Он этого не забудет. Даст мне вознаграждение.

Я почувствовал, как он принялся меня обшаривать. Пускай. Сегодня ночью он не будет первым. Пожалуй, третьим, если в моем разбитом котелке еще осталось место для воспоминаний.

Началось у торговца птицами. В тот момент я, впрочем, не знал, что дело происходило у торговца птицами. Богатая мысль меня осенила пойти проветриться на набережную Межисри. Там я схлопотал первый удар дубинкой. Я бы лучше сделал, если в зашел в кафе. Прохожие на набережных были редки и все-таки на одного их оказалось слишком много: на того, кто меня оглушил у улицы Бертена Пуаре (я припоминал место; хоть что-то!). Когда чуть (или много) позднее я пришел в себя, то еще недоумевал, как же влип в подобную историю... Конечно, других забот у меня тогда не было... Тем временем, несмотря на мое полуобморочное состояние, мне показалось, что кто-то обшаривает мои карманы...

– Что ты там вытворяешь? – спросила босячка.

– Может, у него есть адрес, кого предупредить при несчастном случае? – ответил мужской голос.

– Не дури, Бебер. Ты же не умеешь читать. Смотри, ничего не свистни у парня...

Я потянулся. Как приятно было вытянуться. Даже если и побаливало местами и не слишком гостеприимным было место под мостом, который защищал от дождя, но не от сквозняков. Придя в себя первый раз, я обнаружил, что у меня связаны руки и ноги, а избавиться от веревок было бы столь же трудно, как получить отсрочку у моего сборщика налогов. Да я и не пытался (со сборщиком налогов я пробовал). Находился я в странном месте. Темном, живущем непонятной жизнью, полном странных движений. Там было не жарко и приятно пахло отрубями, кукурузой и тому подобными злаками. Не знаю, почему, мне захотелось свистнуть, и тогда я обнаружил, что и рот мне заткнули. И, похоже, глаза мои тоже были завязаны. Я повернулся на другой бок, что-то толкнув и вызвав оглушительное (или показавшееся мне оглушительным) хлопанье крыльев. Затем тишину нарушила своей сердитой руладой канарейка, проворковал вяхирь. Я был у торговца птицами и сам стал птичкой, глупым пижоном, заключенным, как и все здесь, в клетку.