Журнал «Вокруг Света» №09 за 1992 год - Вокруг Света

Обо всем этом без обиняков я говорил Льву. Но он, быть может, и не доверяя моим словам, смотрел на меня непонимающе. И это меня не смущало. Он не жил моей жизнью, а я не жил той, которая ему привычна и естественна. Хотя, чего греха таить, мне нравилось то, что он Хозяин и его дела идут неплохо. Но я радовался этому, как сирота радуется чужому очагу. И не иначе.

— Ладно! — наступал на меня Лев Рыков. — Могли бы вы раньше попасть в такую поездку?

— Нет, — отвечал я, — не мог. И теперь попал случайно.

Находясь в Америке, я часто признавался себе, что помогла общая неразбериха. И этого не скрывал от своего собеседника.

Нет, не хотел я говорить о нас... И в то же время Америка заставляла смотреть на самих себя сторонним взглядом. Особенно этот взгляд присутствовал во время встречи с русскими людьми.

Я не берусь утверждать, что многое в нас не укладывается в мировые стандарты. Это можно было бы отнести к нашей общей непохожести, но были вещи, которые заставляли сильно задуматься. Когда я общался с Валентиной Николаевной и ее сестрой, то ловил себя на мысли, что вот так надо жить и выглядеть в старости, и тут же сравнивал их с людьми такого же возраста у нас в стране, прикидывал: дожили бы у нас до стольких лет? А если дожили бы, какими бы были?

Я часто вспоминал Ольгу и Алексея, супружескую пару, тоже из Харбина, петербуржцев, с которыми познакомился в Сиэтле. Произошло это в университетском городке, когда мы гуляли там с Мейдж. На зеленой лужайке сидели, подобрав ноги, студенты, и перед ними, спиной к дубу, стоял профессор и читал лекцию. И тут будто из-под земли возникли Ольга и Алексей. Видимо, они слышали нашу русскую речь и совершенно незаметно вросли в наш разговор, а потом уже глядишь — мы знакомы.

На следующий день восьмидесятипятилетний Алексей подъехал к нам на машине и повез меня с двумя нашими музыкантами через весь город к себе. Дом стоял у самого залива, в западной окраине Сиэтла, в пышной зелени, спускающейся прямо к воде. В темноте шелестели кусты. И было такое ощущение, будто с этим домом и хозяевами мы давно знакомы. Сидели на веранде, потом рассыпались по дому: каждый мог встать и пойти куда захочет. Они не старались угождать нам, они просто оставались хозяевами без суеты. Расспрашивали о Ленинграде, показывали в каминной комнате фотографию, увеличенную до размера картины, на которой Ольга и Алексей в кругу близких после венчания в Троицкой церкви Сан-Франциско. Лица отчетливы, выражения прежние... Рассказывали о себе, о том, как уже в третий раз объехали земной шар, и при этом не было в их словах похвальбы перед бедными родственниками. У них такие вояжи в порядке вещей. Было ясно — им много не нужно. Выкупленный дом, пенсия, сын где-то в другом городе — профессор университета. Алексей раньше имел какую-то фирму по снабжению керосином или чем-то еще. Ольга вообще никогда не работала; в неделю раз или два ходила в приют и ухаживала за больными... В общем, мы видели здоровых, пожилых, достойных людей и не могли не радоваться; сверлила одна и та же мысль: дай Бог им здоровья. И не за то, что они нас принимали, а за то, что они такие.

Серебристый край облака

Говорят, самый прекрасный берег тот, который ты покинул последним. Для нас этим берегом был Сан-Франциско. И все, кто пришли провожать нас, останутся в нашей памяти на этом берегу, там, где они стояли после прощальных гудков. Застыли и не сдвинулись с места, как и мы застыли надолго, пока Сан-Франциско не растворился и не превратился в серебристый краешек облака.

Провожали нас все, кто когда-либо за эти дни побывал у нас на судне, и даже те, кто приходил из любопытства. Приходил тот, кто обрел друга. Приходил полицейский, подаривший кому-то из моряков нарукавную нашивку. Никарагуанец, нашедший единомышленника, и красивая испанка с острыми коленками. Она обращала на себя внимание тем, что хваталась за канат и кричала артисту, певшему Христа, что не отпустит его, и тут же просила, чтобы он спел ей, как только судно тронется от причала... Пришел провожать нас и мой знакомый толстяк Майкл, привел и свою молодую жену, мулатку. Я часто, возвращаясь к себе, заходил в его маленькое кафе, из окна которого хорошо просматривался Оклендский мост. Я познакомился с Майклом у нас на судне, и после, когда я заходил к нему, он всегда улыбался и звал жену, чтобы та несла мне кофе... Кто-то кому-то через борт клялся в вечной любви, кто-то прощался молча, кто-то обещал исправно писать... И, глядя на все это, можно было подумать, что тоскует человек всюду, на всей планете. Одинаково тоскует и тот, кто живет в достатке, и тот, кто испытывает недостаток. Отсутствие проблем есть тоже проблема. Хотя американцы и говорят о своих проблемах, но эти их проблемы скрыты от постороннего глаза блеском. И этого блеска так много, и он так слепит, что никак не разглядеть их...

И еще. Я, никогда не рассчитывавший увидеть Америку, покидая ее, вдруг понял:

Никогда — это очень долго.

Увидеть — это очень коротко.

Кордова — Сьюард — Сиэтл — Сан-Франциско

Надир Сафиев Фото Е. Шлея

Утерянная глухомань

«К Великим Лукам я неравнодушен, жил там много лет, и очерк Лидии Чешковой «Фотограф уездного города» (№ 5/91) читал с удовольствием,— пишет читатель журнала А.П.Лопырев. — Вообще это замечательно, что журнал рассказывает о небольших городках России, о людях, благодаря которым разгоралось пламя просвещения и культуры в отдаленных провинциальных окраинах. На мой взгляд, нет сейчас задачи и сложней, и благородней, чем вернуть людям духовную культуру. И рассказы о прошлом могут сослужить хорошую службу сегодня, когда многое уже утеряно, а ведь возрождать-то нормальную жизнь надо...» Хочу продолжить разговор о Великих Луках.

В юго-западном углу Псковской губернии, вдали от железных дорог, промышленных, торговых и культурных центров страны, существовал небольшой когда-то уездный городок Великие Луки. Городок как городок. Сильно мелеющая летом Ловать делала в Великих Луках несколько очень крутых поворотов, откуда и пошло название города — Великие Луки, то есть великие изгибы реки; лука — изгиб, излучина. Посреди города был единственный обитаемый на Ловати остров Дятлинка, напротив него — осевшие бастионы земляной крепости времен Петра Великого; на другом берегу, в центре города, находилась Торговая площадь, на ней — каменные, тяжеловатой архитектуры, с рядами дорических колонн торговые ряды; а неподалеку — деревянная пожарная каланча с большими часами и белая часовенка Александра Невского с золотым куполком, она же памятник Александру II.

Город был в основном деревянный. Одноэтажный. Ветви яблонь, груш, слив и вишен нависали из-за тесовых заборов над утоптанными, бегущими вдоль домов тропинками, которые называли тротуарами. Вдоль тротуаров тянулись канавы, заросшие бурьяном;. большинство улиц было немощеными и непролазно грязными в распутицу. Еще в центре могла иногда продребезжать извозчичья пролетка или прогромыхать по булыжнику огромными колесами груженный товарами ломовик, а в основном в городе царила деревенская тишина, и только ребятишки, звонко галдя, бегали босиком по теплой пыли на дорогах, гоняя обручи и играя в лапту и рюхи (Рюхи — разновидность городков.). Женщина с ведрами на коромысле была неотъемлемой деталью городского пейзажа...

С наступлением сумерек тусклые керосиновые фонари, хотя их в городе было и не так мало, 140 штук, едва освещали улицы; у домов на ночь закрывались ставни, и неяркий свет керосиновых ламп еле брезжил сквозь щели. Впотьмах очень просто было вляпаться в лужу или колдобину, полную грязной воды. Большинство горожан ходило в русских, то есть высоких сапогах; интеллигенция носила галоши. Обыватели копались в своих огородах, промышляли торговлей по мелочам, работали в кустарных мастерских, а самым крупным промышленным предприятием в городе был винокуренный завод, на котором работало 15 человек.

Три раза в день над городом плыл благовест с колоколен пяти приходских церквей и двух монастырей. В этом нестройном, но торжественном хоре гудящей бронзы можно было легко различить бас праздничного колокола Троицкой церкви, самой большой и самой старой в городе, и баритон главного колокола Пятницкой церкви, и альтовые подголоски колоколов церкви Покрова Пресвятой Богородицы.

Жизнь уездного городка вроде бы была тускла: ни театров, ни концертных залов, ни библиотек, ни газет, ни журналов. Одним словом — глухомань. Но обыватели все же развлекались, как могли. Великолукские церкви славились тогда своими хорами. В церкви Покрова пел хор учеников Духовного училища, в тюремной церкви Двенадцати апостолов — хор учеников Приходского училища, в Пятницкой — сводный хор реалистов и гимназисток. Церковная хоровая музыка напевна и легко доступна для понимания, как народная песня, и в то же время несомненно ее возвышающее и осветляющее действие, зовущее к добру, терпимости, к правде. Она уравнивала сословия, стирала, казалось бы, непреодолимые границы между ними: все, и господа, и купцы, чиновники и полицейские чины, мещане и крестьяне равно с раскрытой душой слушали распевы церковного хора и равно кланялись и крестились, обещая себе не сотворять больше греха.