Воспоминания - Η. О. Лосский

В немецкой среде я познакомился с семьею социал–демократа Любека, культурного и доброго человека; к сожалению, у него были парализованы ноги и он был прикован к креслу, в котором его возили. Он любил определять характеры людей по почерку. Взяв у меня образец моего почерка, он сказал мне несколько слов о моей душевной природе; из них мне запомнилось только, что я — strebsam (усердный, старательный).

Теперь передо мною открылась настоящая нелегальная литература. Однако она меня не заинтересовала. Конечно, такие брошюры, как «Наши разногласия» Плеханова, я читал, но по–настоящему, меня влекло к более глубоким проблемам. Так, например, я познакомился здесь с «Божественною Комедиею» Данте в немецком переводе. Когда эмигранты обратили мое внимание на Лассаля, я прочитал его „Die Philosophie Herakleitos des Dunklen von Ephesos", НО, конечно, философски я был тогда слишком мало подготовлен, чтобы извлечь пользу из этого трактата. Подсовывали, мне, конечно, и такие книги, как „Kohlerglaube und Wissenschaft" Фогта, которые были мне более по плечу, и укрепляли во мне материалистическое, атеистическое миропонимание. Из русских писателей, ставших мне доступными в заграничных изданиях, меня привлекал к себе Герцен, но не революционною стороною своих писаний, а такими темами, как проблема «чести» и т. п.

Много времени у меня уходило на одинокие прогулки по берегу озера и в других окрестностях Цюриха. В это время я не только любовался природою, вечерним „Alpengliihen", Цюрихским озером и т. п., но еще и настойчиво размышлял о самых разнообразных проблемах в связи со своим чтением. Нередко я предавался мечтам о своей будущей известности, славе, не имея для этого никаких оснований и связывая мысль о ней чаще всего с государственною, но вовсе не революционною деятельностью.

Перед сном я всегда отправлялся гулять и по пути заходил иногда в русскую библиотеку и читальню при ней. В читальне лежали на столе новые журналы, а на стенах висели газеты, вправленные в рукоятки. Между прочим, висел на стене и оккультический еженедельник «Ребус», заглавие которого выражено посредством ребуса: нота ре, буква Б и огромный черный ус.

Однажды, придя в читальню поздно вечером, я зажег лампу, взглянул при свете ее на стену и с ужасом услышал, что из‑под уса «Ребуса» раздается мерный храп. Я остолбенел и не мог двинуться с места. К счастью, через минуту послышалось, что за перегородкою, на которой висел журнал, кто‑то переворачивается на другой бок: там, в другой комнате у стены спал какой‑то человек.

В революционные кружки меня никто не пытался втянуть и у меня самого не являлось желание принять участие в их деятельности. Лекции на общественные темы, устраиваемые иногда эмигрантами и заканчивавшиеся прениями, я посещал охотно. Как‑то из Женевы приехал Плеханов и прочитал публичную лекцию. Его ораторский талант произвел на меня большое впечатление. Но особенно памятны мне превосходные доклады о новых открытиях и теориях по физике, которые читал иногда талантливый ученый Бахметев. Кажется, впоследствии он получил кафедру физики в Софии.

Симпатии к социализму у меня сохранились в течение всего этого времени. Летом 1888 г. в Цюрих приехал из Германии один из вождей социализма Либкнехт (отец убитого в двадцатых годах). В связи с его приездом местные социал- демократы устроили внушительную демонстрацию, в которой приняло участие не менее 10 ООО человек. Демонстранты выстроились в ряды и прошли по главным улицам города. В этих рядах было немало членов русской колонии и в их числе, конечно, и такие юнцы, как Лиознер и я.

Однажды я еще ближе прикоснулся к революционным кругам, совершив следующий необдуманный поступок. В Россию отправлялся кто‑то из русской колонии, кажется, с нелегальными изданиями, запрятанными в чемодан с двойным дном. Ко мне обратились с просьбою дать этому лицу мой паспорт. Я согласился и взамен получил фальшивый паспорт, состряпанный довольно грубо: химик Сысоев, у которого был какой‑то чужой паспорт, смыл с помощью химических операций в нем фамилию и вписал мое имя. О том, был ли использован в России мой паспорт и какова вообще была его судьба, мне ничего не известно.

Весною мне не удалось поступить в университет, так как мне было только семнадцать лет. Осенью я узнал, что в Берне это не послужит препятствием, и потому я переехал из Цюриха в Берн, где поступил на философский факультет с целью заниматься естествознанием. Лиознер, который был годом старше меня, остался в Цюрихе и поступил, кажется, на медицинский факультет.

В университете я стал усердно слушать лекции по физике, зоологии и ботанике. Особенно привлекал меня ботаник До- дель–Порт, лекции которого начинались очень рано утром.

В Берне я сошелся с эмигрантом студентом медицины, который жил под фамилиею Кравец; настоящая фамилия его была Райгородский. Он был, по крайней мере, годами пятью старше меня. Бледный, невысокого роста, со щербиною на носу, меланхолический и сдержанный, он обращал на себя внимание своею спокойною уровновешенностью, под которой чувствовалась большая сила воли. Он заинтересовал меня своим острым и оригинальным скаптическим умом, наблюдательностью и любовью к художественной литературе. У него самого был литературный талант. Я как‑то прочитал ему написанный мною рассказ. Это подбило его тоже взяться за перо, и через несколько месяцев он написал роман. Когда я приходил к нему, он устраивал глинтвейн и за стаканом вина мы читали друг другу свои произведения. Герой романа, написанного Кравцем, по имени кажется Гордеев, был человек с сильною волею, непреклонный и горделивый; драмою его жизни была «ненависть в любви» (la haine dans l amour), нечто вроде того, что впоследствии так ярко изобразил в своих произведениях Гамсун. Роман Кравца произвел на меня сильное впечатление; насколько я мог судить тогда, он был талантливо написан.

Кроме попыток писать рассказы, я совершил еще выступление в любительском спектакле. В выбранной нами пьесе мне предстояло играть роль раздражительного отца семейства, который, вспылив, делает резкий выговор своей дочери. Роль дочери исполняла студентка Двоши Маянц. На одной из репетиций я как‑то был один в комнате с Маянц и, начиная исполнять свою роль, стал подходить к ней с видом крайнего раздражения, повышая голос. По–видимому я так правдоподобно изображал гнев, что моя партнерша приняла его за действительность и в смущении стала подниматься со стула, забыв свою роль; я стал смеяться, и только тогда она поняла, что мой гнев не был реальностью.

Спектакль был поставлен с благотворительною целью. В зале, среди зрителей, было очень много швейцарцев, не понимавших по–русски, но следивших за нашею игрою с интересом. По ходу действия надо было инсценировать ужин; на стол была подана настоящая зажаренная курица. Когда занавес опустился, все артисты бросились к курице, растащили ее по кусочкам и стали с аппетитом уплетать вкусное жаркое. В зале публика дружно аплодировала; кто‑то поднял занавес, а мы все артисты стали, как крысы, разбегаться от стола во все стороны, перескакивая по дороге через стулья и стараясь укрыться от взоров публики. Эта неожиданная комическая сцена была награждена еще более усиленными аплодисментами публики.

На медицинском факультете в то время серьезно работала очень симпатичная девушка Амалия Фридберг; она не была эмигранткою и политикою не занималась. Подругою ее, с которою она никогда не разлучалась, была тоже очень привлекательная девушка из Хорватии или Сербии Милица Ш.

Фридберг пленила мое воображение не только своею приятною наружностью, но и своим мягким гармоничным голосом, выражавшим кроткую натуру. Даже имя Амалия, которое мне прежде не нравилось, стало для меня привлекательным. Когда чувство мое вполне определилось, я написал Фридберг письмо с выражением его. В тот же день к вечеру мною был получен ответ. В очень милых выражениях Фридберг выражала надежду, что я со временем встречу девушку, вполне соответствующую моему идеалу. В отчаянии я бросился из дому и пошел, куда глаза глядят, далеко за город; настала темная ночь, а я быстрым шагом все шел через леса и поля, наконец, совсем истомленный зашел в какой‑то деревенский трактир и выпил немного вина. Только на рассвете я вренулся домой; физическая усталость и крепкий сон вернули меня к душевному равновесию.

Свою привычку к многоверстным прогулкам, приобретенную еще в России, я сохранил и в Швейцарии. Здесь они не всегда были безопасны. Однажды я шел тропинкою в лесу по берегу горной реки, кажется, Аары; тропинка становилась все уже, а берег все круче; внизу река пенилась и ревела, разбиваясь о камни; местами приходилось перескакивать с камня на камень, чтобы продолжать путь по едва заметной тропе. Начали наступать сумерки, когда я заметил, что забрался слишком далеко и сделал уже много опасных прыжков; вернуться назад при наступавшей темноте и сознании опасности оказалось гораздо труднее, чем идти вперед.