Порою нестерпимо хочется… - Кен Кизи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они обнаружили, что Иона забрал все деньги из лавки, оставив их лишь с тем, что было на прилавке, да с домом на другом берегу реки. Запасы, хранившиеся в лавке, в основном представляли собой зерно, которое раньше весны не могло принести никаких денег, и ту зиму им удалось прожить исключительно благодаря милосердию одной из самых состоятельных семей города — Стоуксов. Иеремия Стоукс был негласным губернатором, мэром, миротворцем и кредитором округа и действовал по неписаному закону: первоприбывший становится первым. Сначала он захватил огромный пакгауз. Он въехал в него и, поскольку никто не предпринял попытки выдворить его оттуда, превратил его в первый универсальный магазин города. Он заключил соглашение с пароходом, появлявшимся в заливе раз в два-три месяца, такое миленькое соглашеньице, что за кое-какую мзду они обязуются продавать свои товары только ему, и никому больше. «Это потому что я — член», — объяснял он, правда никогда не договаривал — член какой организации. Он туманно распространялся о каком-то сомнительном объединении торговцев и представителей пароходства, созданном на Востоке. «Вот я и предлагаю, друзья и соратники, чтобы все мы здесь стали членами; я — благородный человек».
Благородство — даже не то слово. Разве не он кормил эту несчастную миссис Стампер и ее семейство, после того как их бросил глава семьи? Товары доставлялись в течение семи месяцев его старшим сыном — худым, бледным водохлебом Бобби Стоуксом, который гордился, что был одним из немногих белых, рожденных здесь, и единственным обитателем города, совершившим круиз в Европу. Как однажды заметил Аарон, «из здешних врачей никто не смог диагностировать его кашель». Каждый день в течение семи милосердных месяцев:
— Единственное, о чем просит папа, — сообщил мальчик по завершении этапа благородства, — так это о том, чтобы вы вступили в «Ваконда Кооп». — И он протянул матери бумагу и остро заточенный карандаш. Она вынула очки из черного кошелька и некоторое время изучающе рассматривала документ.
— Но… разве тут имеется в виду не наша лавка?
— Чистая формальность.
— Подписывай, мама.
— Но…
— Подписывай.
Это говорил Генри, старший. Он взял из рук матери бумагу и положил ее на доску, затем вложил ей в руки карандаш:
— Подписывай.
Посланник, улыбаясь, осторожно поглядывал на документ.
— Спасибо, Генри. Ты поступаешь мудро. Теперь вы, как полноправные участники, будете пользоваться целым рядом скидок и привилегий.
Генри разразился странным смехом, который появился у него совсем недавно и который мог прервать любой разговор, обрезая его как ножом. — Я думаю, мы вполне обойдемся без ряда ваших привилегий. — Он взял подписанную бумагу и поднял ее так, что его собеседник не мог до нее дотянуться. — И участниками чего бы там ни было нам тоже становиться ни к чему.
— Генри… отец… — Юноша следил глазами, как Генри с явной издевкой размахивает документом, и повторял, даже не отдавая себе отчета, что пародирует собственного отца:— Мы же землепроходцы, труженики нового мира; мы должны бороться бок о бок. Объединенными усилиями…
Генри снова рассмеялся и впихнул бумагу в руки Бобби, потом нагнулся и стал выбирать камешек. Выбрав, он пустил его прыгать по серо-зеленой поверхности через всю реку.
— Ничего, как-нибудь справимся.
He дождавшись должной благодарности и признательности за оказанное доверие, Бобби потерял всякую уверенность и даже разозлился.
— Генри, — повторил он как можно мягче, дотрагиваясь до руки Генри двумя тонкими, как сосульки, пальцами, — я родился на этой земле и вырос в этих диких чащобах. Я знаю, как настоящий пионер нуждается в дружеской руке. Для того чтобы выжить здесь. И еще: ты мне действительно нравишься, парень; мне бы не хотелось видеть, как ты отступишь под натиском неукрощенной стихии. Как… многие другие.
Генри, державший в ладони пригоршню речных голышей, разжал пальцы, и камни посыпались в воду.
— А никто и не собирается отступать, Бони Стоукс, больше никто не собирается отступать. — И он снова разразился язвительным смехом, глядя на угрюмое и обреченное лицо Бобби.
Годы спустя, когда благодаря ожесточенным усилиям ему удалось сколотить небольшое состояние и начать собственное дело, размеры которого были строго ограничены, так как работали на него лишь переехавшие сюда родственники, в одно прекрасное утро Генри, переправившись на лодке через реку, натолкнулся на Бони у грузовика, развозившего продукты.
— Доброе утро. Генри. Как поживает Генри Стампер-младший?
— Шумит, — ответил Генри, искоса глядя на своего старого приятеля, который не двигаясь стоял у дверцы грузовика, прижимая к бедру коричневый пакет. — Да. Шумит и все время требует есть. — Генри ждал.
— Ой, — вдруг вспомнил Бони о пакете. — Это прибыло для тебя сегодня утром. Наверно, они в Канзасе прослышали о его рождении.
— Наверно.
Бони обреченно взглянул на пакет.
— Из Канзас-Сити. От какого-нибудь родственника?
Генри осклабился, прикрывая рот рукой, абсолютно точно копируя жест Бони, когда того схватывал приступ лающего кашля.
— Ну… — И он рассмеялся, глядя на то, как ерзает Бони. — Какого дьявола, давай посмотрим, что он там прислал.
Бони тут же достал уже открытый перочинный нож и разрезал бечевку. Пакет содержал настенный плакат — один из дешевых сувениров, продающихся на окружных ярмарках: херувимы, вырезанные из дерева, вокруг медного барельефа Христа, несущего агнца по полю маргариток, а внизу выгравировано: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Матв. 5» — и записку: «Это моему Внуку; пусть, когда он вырастет, христианская любовь, сострадание и милосердие ему будут свойственны в большей степени, чем остальным моим родственникам, которые никогда не понимали меня и даже ни разу не написали мне. И. А. Стампер».
Бони был потрясен.
— Ты что, действительно не написал ни одного письма этому старому бедняге? Ни разу? — Это было уже не потрясение, а ужас. — Но это же страшная несправедливость!
— Ты так думаешь? Ну поглядим, может, мне удастся наверстать упущенное. Поехали-ка, прокатимся со мной до дому.
Когда они наконец оказались в доме, ужас Бони уступил место полному оцепенению, ибо Генри, взяв доску, покрыл ее грязно-желтой автомобильной краской, просушил над огнем, в котором горела приложенная Ионой записка, и, вооружившись толстым красным карандашом — одним из тех, что использовались для разметки бревен, — записал то, что считал поистине необходимым для своего сына, выразив самую суть того семейного порока, который Иона заметил в его глазах еще под солнцем Канзаса.
