До свидания, Светополь!: Повести - Руслан Киреев

При племяннике Хромоножка блюла себя свято. Сама добродетель была она. Но все равно с тяжелым сердцем отпускала мать сына. То, что для её сестры числилось красными днями в её суровом календаре, было для неё днями черными. Однако отпускала — не взяла, как сказала бы Славкина мать, греха на душу. Но мечтала, ох как мечтала, больше, чем барачные, мечтала, когда же наконец снесут это проклятое логово.

Снесли… И сразу как ножом отрезало: не тянет Алёшку в новый тёткин дом, в её просторную, на втором этаже, комнату в благоустроенной квартире. Она понимает это и не настаивает. Не зовёт. Не упрекает, что забыл её. Она умная, Хромоножка! «Его барак прельщал, — сказала, и её мясистые губы задумчиво улыбнулись чему‑то; не удержавшись, прибавила: — Как и тебя», — с полувопросом. Кровь медленно прилила к моему лицу. О Вале Буртовской подумал я, моей тайной богине, рядом с которой терялись Тася и Зинаида, и хромоножка Жанна, и Славик, и его юркая, похожая на серую мышку мать с охапкой самодельных веников, и «наши голубки», и дядя Яша с Ладаном, которому так и не суждено было высвободиться из дерева…

А в общем, Хромоножка права: её племянник, веснушчатый сорванец с щербатым ртом, ходил сюда не ради неё, а ради барака… Рядом оказались мы с ним в толпе зевак, когда маленький бульдозер, грозно урча, силился столкнуть деревянное сооружение, столько лет служившее кровом для многих людей. Полусгнило и покосилось, осело на один бок, некоторые бревна выдавились вперёд, а другие, наоборот, запали — дунешь и улетит. Ан нет! Сопротивлялось… Потрескивало и извергало труху, стёклами звякало, но корни, то бишь фундамент, до последнего удерживали его, вцепившись в землю. На одном окне трепетала занавеска, а со смятого покорёженного крыльца скатился, звеня, рукомойник… Ещё одно, отчаянное усилие, и завалившийся, с вздыбленной крышей барак сдвинулся с места. Треск, скрежет, грохот (балка рухнула?), и сразу — тишина. Двигатель смолк. Высунувшись в окно, бульдозерист любуется результатами своего труда. Над усеченной печной трубой поднялось было, но сейчас же начало медленно оседать серое облачко. И тут раздалось надрывное мяуканье. Не из барака, вернее — не из бывшего барака, а левее. Все разом повернули головы. Там сидела у сломанного столика, где по вечерам стучали козлятники, Лахудра — тощая кошка с безумными глазами. Хозяина не было у неё; имени, естественно, тоже, вот и прилипла к ней презрительная кличка Лахудра, пущенная, если не ошибаюсь, хозяйкой холеного Атласа. Всерьёз беспокоясь за нравственность своего сиамского зверя, Лидия Викторовна не подпускала и близко к нему коварную шлюху. А что та? Бездомная тварь только и помышляла о том, чтобы обольстить красавца. Весь барак знал об этих гнусных поползновениях. Следил, затаив дыхание, за происками Лахудры, и когда она принесла‑таки котят, многие с облегчением обнаружили в этих серовато–бурых комочках признаки сиамской породы. Салтычиха изысканно поздравила Лидию Викторовну с внучатами, после чего с её груши исчезла добрая половина плодов.

Звёздный час Лидии Викторовны настал, когда её зловредные соседи начали один за другим получать ордера. Вот тут‑то льстивое внимание к Атласу взлетело на доселе не виданную высоту. К Атласу и к его разборчивой хозяйке, которая могла уступить своего питомца на час-другой, чтобы, блюдя традицию, будущие новосёлы первым запустили его в квартиру; а могла ведь и отказать. В соседних домах обитала тьма кошек, но разве шли они хоть в какое‑нибудь сравнение с этим четвероногим аристократом! Он, и только он, может принести счастье в дом!

Славик и Тася пренебрегли этим. Он — из всегдашнего своего легкомыслия, она — из гордости, как расценила этот шаг барачная общественность. И когда Славик схлопотал срок, Лидия Викторовна обмолвилась с сочувственным вздохом, что, может быть, эта ужасная беда миновала б их, воспользуйся они в своё время услугами Атласа.

Увы! Славик Лахудру предпочёл. Как дика и осторожна ни была она, поймал её, притащил в комнату, где все уже было снято и упаковано, и, надев брезентовые перчатки, вымыл её в корыте специальным мылом. Этого Тася потребовала, согласившаяся, что Лахудра войдёт в их новую квартиру и даже навсегда останется там, но одна. Без блох. За бурным процессом мытья с восторгом наблюдали годовалая Танечка, уже говорившая «папа», и тринадцатилетний Борька, который дипломатично называл своего недавнего напарника по футболу «батей». Когда тот, уже из новой квартиры, отправился по решению суда на трудовое перевоспитание, Борька пристрастился к его гармошке. Вернувшийся спустя одиннадцать месяцев Славик сразу же приволок сыну роскошный аккордеон. Не босой, в туфлях…

Что же касается Лахудры, то все старания по приобщению её к цивилизации оказались тщетными. Войти‑то в квартиру вошла — а что ей оставалось делать, если в дверях толпилась, мешая удрать, вся семья? — но уже на другой день — несмотря на молоко в блюдечке, на ящик с песком, на жёлтый коврик из поролона — её и след простыл. И вот теперь она сидела у разрушаемого барака и истошным голосом вопила — о чем? Не о том ли, что её старому дому, в недрах которого прячется — не всегда, к счастью, успешно — прелестный живой корм (что по сравнению с ним какое‑то молоко!), приходит конец? Я думаю, племянник Хромоножки именно так истолковал кошачьи вопли. Старый дом своё отжил — ещё одно усилие, и он с сухим треском завалился набок, — но ведь есть новый. И, повернувшись к тётке, спросил, не желает ли она взять Лахудру к себе.

Та все мяукала. Хромоножка внимательно посмотрела на неё. «Не пойдёт», — сказала. Мальчик нахмурился. То есть как это не пойдёт? «Я словлю её… Словить?» — «Зачем? — усмехнулась его толстая и добрая, забавная такая тётя. — Все равно сбежит». Светлые бровки удивленно поднялись. «Куда? Теперь уж некуда. Вон…» И в ту же секунду снова оживший бульдозер с грохотом сдвинул, отчасти рассыпав, отчасти смяв, то, что некогда было бараком. Губы Хромоножки зримо произнесли что‑то (мне почудилось: «Найдёт куда!»), но племянник не разобрал. «Что?» — крикнул он, всем своим видом выражая готовность немедленно исполнить приказ. Тётя положила на плечо ему руку, успокаивая.

Вот, собственно, и все, что собирался я рассказать вам, прежде чем перейти к другим историям и другим людям. Но заканчивать на этой грустной ноте мне не хочется. Не по соображениям литературного порядка, а из последовательного стремления быть верным истине. Помните? Не «Весёлые люди», но и не «Барак» тоже. Словом, я приберёг под занавес один маленький разговор, который состоялся у нас с Хромоножкой под застольный гуд на свадьбе Зинаиды и Вани Дудашина. Кстати сказать, это была не первая свадьба в доме, куда лихо и в то же время бережно, мало что порастеряв по дороге, переселился барак. Тихо отпраздновали бракосочетание «наши голубки» и бурно, с барачным размахом, — двадцатипятилетняя дочка Круталихи Тамара. Совет да любовь им…

Так вот, после неистового «Горько!» — когда Зинаида лениво подставила жениху смуглую щеку, поскольку губы были только что подновлены перед заменившим зеркало экраном телевизора, Хромоножка негромко осведомилась у меня о моих дочерях. Как учатся, по–прежнему ли старшая увлекается рыбками и так далее. Я скомканно ответил, после чего — она: «А наш самбо занялся. Уже палец сломали — на правой руке». — «Алёшка?» — не сразу как‑то сообразил я. «А кто же ещё! Неделю уроки не делает, лентяй!» Я сочувственно и умудренно наклонил голову. «Они все такие…» — «Да уж… — вздохнула Хромоножка. — Беда с ними!» — И — через стол, прокуренным своим голосом: «Горько! Ох, горько! И не в щеку, не в щеку — ишь!»

ЧЕРНАЯ СУББОТА

Хотя дочь сразу нажала кнопку будильника — он лишь звякнуть успел, — Римма проснулась. Вытянутое под простыней длинное тело было напряжено, будто и не спала вовсе.

Редко в какие дни ложилась без снотворных, а сегодня и оно не помогло. Лишь забывалась ненадолго, и сразу же неслись как бы наперегонки друг с другом суматошные безмолвные сны: какие‑то люди, юркие и плоские, выступает в процессе она, прокурор Шкаликов с пафосом задаёт вопросы, потом вдруг она бежит кросс, и хорошо бежит, срывает грудью алую ленту. И всюду — даже в судебном процессе, даже на беговой дорожке — незримо присутствует Валентин.

А в последнем её сне, перед звонком будильника, он уже не просто присутствовал. В оцепенении сидела она на краешке тахты, тупо глядела перед собой сквозь ненужные сейчас и потому нелепые очки, а он, протянув руку, двумя пальцами дёргал за кончик пышного тесёмочного банта. Напрасные старания! Бант не развязать, зашит накрепко, пуговиц же, на которые застёгнута блузка, он не видит. А помочь ему чудовищно стыдно. Но ещё стыднее — вот так сидеть, точно кукла, терпеливо ждать, пока разденут тебя.

Блузку она не наденет сегодня — что‑нибудь другое… Мгновенно пронеслось это — она и опомниться не успела, и тотчас же кровь ударила в голову. Господи, о чем думает она! Испуганно открыла Римма глаза.