Кто здесь - Алекс Норк

— А обстоятельства?

— Ну да, и я поинтересовался. Оба предварительно переправили куда-то деньги. Все. А деньги крупные и, разумеется, не им одним принадлежавшие. Государственные кредиты, в том числе… Ах, прекрасная водка! А это что, морские гребешки? Ка-кая прелесть!

— Способ самоубийства ничем не отличается?

— Абсолютно ничем. Вы лучше меня знаете, русские ближе к востоку, быть может это у них в традиции?

— Вспарывать животы? Совсем нет, там больше любят вешаться.

— Почему не стреляться?

— Именно по традиции, не доверяют техническим средствам. Деньги ушли на запад?

— Считают, что не ушли. А перешли к кому-то там же в России.

— Это несколько успокаивает. Хуже было бы, если бы их след обнаружился у нас.

— У Независимого?

— Да, патрон, я день и ночь думаю об этой мистике.

— Я тоже. И еще о том, как нам использовать их пароль.

— «Объединившись поверим. — Поверив, объединимся»? Вы полагаете, это не индивидуальный пароль?

— Да, полагаю. Уж слишком много какой-то скрытой символики. Конспирация, не мне вам рассказывать, избегает пышности. Пароль должен звучать невинно и бессодержательно для постороннего уха, если таковое вдруг рядом окажется.

Торнвил согласно кивнул головой:

— Действительно, похоже не на пароль, а на какую-то ритуальную формулу. К чему эти детские игры, не могу понять.

— Игры совсем не детские. Три трупа у нас, включая того правительственного агента, которому очень профессионально устроили автомобильную катастрофу. Причем, не считаясь с возможными случайными жертвами. Хорошо, он врезался в рефрижератор, а если бы в автомобиль, где мама везла из школы детишек?.. Так что, три трупа у нас и два у русских.

— Вы, все-таки, связываете эти события.

— Теперь мы должны их связывать… Как говорят китайцы, если вам удалось схватить тигра за хвост, единственное, что можно сделать — его не выпускать. И ритуальный характер пароля — совсем не пустяк.

— Вы имеете в виду, раз профессионалы жертвуют ради этого конспирацией, здесь скрытая активно действующая в их системе сила?

— Несомненно, мой дорогой, другого объяснения просто и быть не может. Давайте вспомним психоаналитику, психологические аспекты веры. Символ — необходимый ее инструмент. Это не знак. Не условное обозначение. Это живая связь между сегодняшней жизнью человека и какой-то другой, которую пока нельзя потрогать. Психологи утверждают, что символ никогда не бывает случайным. Его нельзя убрать или заменить — это слишком тяжко действует на человека, разрывает его связь с тем, другим миром. Обратите внимание на историю, на ее далекие времена. Если захватчики желали чисто экономически подчинить завоеванный народ, оставляя его жить в собственной общественной системе, они никогда не трогали религию завоеванных. Правители даже запрещали своим солдатам близко подходить к чужим культовым местам, чтобы ничего не повредить и не осквернить хотя бы случайно. А вот когда они вели политику геноцида, и надо было превратить завоеванных в тупое стадо, прежде всего разрушались предметы культа, то есть культовые символы. Эта задача считалась не менее важной, чем военная.

— Постойте, постойте…

— А что такое?

Торнвил сморщил лоб:

— Какая-то мысль в голове мелькнула, — он нервно пробарабанил пальцами по столу, — не успел ее ухватить.

— А черт бы их драл, Стенли, да?! Жили ведь мы спокойно, занимались своими предателями — продажными шкурами, сажали их регулярно. И на тебе, свалилось неизвестно что на нашу голову, мешают водку пить! Спасибо, мой дорогой, еще немного не откажусь. — Он поднял вверх маленький стаканчик и с удовольствием его рассмотрел. — Вот и они бы так! Душу греет… — Он с удовольствием выпил. — М-у…. а это маринованный перец? Какая благодать!

— Опять заговорили про душу?! — в дверях появилась Николь. — Не коллективную на этот раз, я надеюсь? Интересно, а куда подевалась душа той утки, которую я размешала в плове? Прошу к столу!

— Почему ты так любишь смотреть на ночное небо? Что там?

— Там? Ничего… Но под ним весь мир, отец.

Хак уже давно называл так хозяина, еще до того, как женился на его дочери.

Сначала он привыкал к маленькому веселому ребенку, уважавшему его как старшего брата. Потом понял, что ему хочется любить это подросшее милое существо.

Вечером перед сном он всегда выходил за порог и смотрел на темный небесный купол, на темный купол, а не на звезды, которые Создатель развесил по доброте к людям, чтобы они не плутали, не зная направления ночью. Хаку не нужны эти небесные метки, потому что не нужны отдельные места под этим куполом. Если Создатель спас его от палачей и охранил под видом кузнеца, его, единственного законного наследника трона, то с какой еще целью, как не вернуть ему трон, а значит и все, что находится под этим куполом. Хак чувствовал Его высшую волю, и чувствовал огромное пространство купола, до самых границ, замыкающих пределы жизни, за которыми, он знал, лежат холодные, не назначенные людям земли. И небесный купол покорно открывался ему, как будущему Хозяину!

— И вино к столу вы подобрали сами, мадам? — Блюм на протяжении всего обеда находился в состоянии то радости, то восторга. И болтовня между ним и Николь шла так, как будто они всю свою жизнь очень близко знакомы.

— Нет, я только попросила Стенли обязательно купить хорошее красное полусухое.

— Вот это и гениально! Обычно пьют сухое, а итальянцы всякую кислятину. Вино к мясным блюдам непременно должно быть полусухим, то есть с определенным содержанием сахара. Удивительно, мадам, кроме нас с вами почти никто не знает, что мясо и сахар любят друг друга.

— Ну почему же, — возразил Торнвил, — мой старый дед, когда я был маленьким, всегда предлагал мне к мясу патоку.

— Ха-ха, ручаюсь, что он был фермер или что-нибудь вроде, и жил на Западе или на Юге.

— Совершенно верно, на границе с Нью-Мехико.

— Это старая традиция простых людей, Стенли. Люди от земли прекрасно чувствуют, что с чем надо есть. А в наших дорогих ресторанах вам не моргнув глазом порекомендуют к мясному блюду кислятину.

— Это просто преступление, — согласилась Николь.

— Преступление против вкуса, мадам. А оно относится к разряду преступлений против человечества. Вы согласны?

Последовали еще какие-то шутки, а Торнвил опять почувствовал неясную скребущуюся мысль, как в тот момент их разговора с Блюмом.

Он поймал ее неожиданно, уже прощаясь с Блюмом у машины.

— Патрон! Черт возьми, я понял, наконец, что меня стало беспокоить во время нашего разговора перед обедом.

Тот выжидательно на него уставился.

— Воля Вернера настораживалась и включалась именно тогда, когда начинал звучать этот пароль. Живой символ, да? Живое всегда имеет рождение. А все, что рождается, рождается здесь, на Земле. Родилось, значит было уже где-то. Было, понимаете, или я сбивчиво говорю?

Блюм несколько секунд очень внимательно на него смотрел, потом произнес без всякой улыбки:

— Ваша идея не хуже плова из утки, — и не удержавшись добавил: — Только не говорите об этом Николь.

— Бросьте шутить, патрон.

— Трудно удержаться после такого вина, мой дорогой. Тем не менее, — он сразу сменил тон на серьезный, — давайте подумаем, к кому из специалистов тут следует обратиться. Тихо так получить консультацию, чтобы комар носа не подточил…

— Что, если просто запросить информацию по библиотекам: лозунги, девизы и тому подобное?

— Н-ет, мне это не нравится. Наберем огромный беспорядочный ворох, в котором нужное может и не оказаться, время потеряем. Знаете что, я сам позвоню сегодня же вечером в Оксфорд одному члену их попечительского совета. Это в прошлом наш человек, он долго проработал в военной разведке в прежние годы. И, конечно, хорошо меня помнит. Любопытствовать — что и зачем — он не станет. Просто сведет нас с нужными консультантами из тамошней профессуры. Ждите от меня сообщений.

Торнвилу удалось провести воскресенье дома. «Утром в понедельник, — сообщил Блюм по телефону, — вас встретят в аэропорту и сразу доставят в дом к одному очень старому профессору. Он давно не преподает, но голову сохранил очень ясную. Считается у них светилом. Какой-то невероятный полиглот, и чуть ли не всю человеческую культуру знает».

В понедельник около полудня полковника привезли к красивому особняку, а еще через минуту он познакомился с его хозяином.

Точного его возраста ему не сказали, но для себя Стенли сразу определил — девяносто или несколько больше: вид не обычной старости, а того, что за ней. Люди, переступившие эту грань, обнаруживают как бы другой человеческий возраст — спокойное венчающее жизнь состояние перед порогом вечности, ничем не озабоченный туда уход. Наверно, это заслуженный ими подарок за то, что любили жизнь, а может быть и за то, что многие годы в увлеченном своем труде проживали каждый день как последний.