Трехгрошовый роман - Бертольд Брехт

– Не стоит в такой чудный вечер, – сказала она. Ей показалось забавным, что он уже знал о господине Коксе; она рассмеялась.

К тому времени, когда они двинулись в обратный путь, ему так ничего и не удалось узнать, но произошло за это время многое. Под платьем на ней почти ничего не было. Он не был счастлив, ибо самого главного она ему не разрешила. Это отнюдь не пришлось господину Мэкхиту по душе, а то обстоятельство, что она без всяких угрызений совести пропустила свои курсы, навело его на самые черные мысли. Стало быть, там даже не проверяли учениц!

Как и в тот раз, после пикника, он точно не знал, удалось ли ему продвинуться хотя бы на шаг, и это страшно мучило его. Ведь должно же это что-нибудь для нее значить! В ее невинности он не сомневался.

В этот вечер господин Пичем тоже смотрел на свою дочь испытующим взором.

Дела Компании по эксплуатации транспортных судов были в плачевном состоянии. За день до описываемых событий разорвалась бомба.

БОМБА

Пичем поругался во дворе с Фьюкумби. Сначала солдат, довольный тем, что нашел пристанище, аккуратно исполнял свои обязанности и внимательно ходил за собаками для слепцов.

Кормить этих собак было не так-то просто: они должны были иметь елико возможно жалкий вид, то есть все время находиться при последнем издыхании. Слепец с откормленной собакой едва ли мог рассчитывать на настоящее сострадание. Публика в подобных случаях руководствуется чистым инстинктом. На таких собак вообще мало кто обращает внимания, и если пес случайно хорошо откормлен, то какой-то внутренний голос предостерегает дающего: не стоит выбрасывать деньги на ветер. Да будет известно, что эти люди подсознательно ищут поводов к тому, чтобы не дать денег. Настоящий пес долгкен еле держаться на ногах от слабости.

Поэтому вес собак постоянно контролировался. Если он отклонялся от нормы, вина падала на Фьюкумби.

Пичем как раз производил дознание, он только что собирался выяснить, как далеко зашел в своем бесстыдстве одноногий и не совершает ли он, внося в тетрадь контрольные цифры веса, подлогов, чтобы не потерять кусок хлеба, как вдруг пришел ресторатор. Он сообщил, что Кокс неожиданно явился на «Красавицу Анну» и рвет и мечет.

Оба тотчас же отправились в доки. Действительно, Кокс находился там среди стремянок и маляров. Бледный Истмен стоял подле него, уставившись неподвижным взором в огромные, мрачные стены корабельного трюма. Он, очевидно, не решался посмотреть в глаза вновь прибывшим.

Холодный взгляд, которым Кокс встретил Пичема, пронзил последнего насквозь.

– Это один из тех кораблей, что вы продали британскому правительству?

Пичем сразу постарел на несколько лет.

Не то чтобы он свалился с неба на землю. Он и раньше смутно подозревал, что в этом предприятии не все в порядке. Насчет Кокса он тоже не лелеял никаких иллюзий. И все же он не ожидал такого конца.

Кокс нашел, что «Красавица Анна» никуда не годится. Пичем почувствовал, что нет смысла вступать с ним в пререкания, даже и о том, что, в сущности, не кто иной, как сам господин Кокс предложил им эти суда. Кокс попросту ответит ему, что он, Кокс, никогда не видал в глаза этих судов. Все же прочие осматривали их, и даже в присутствии свидетелей.

Пичем смутно догадывался, куда клонит Кокс (он всегда подозревал какие-то сепаратные действия с его стороны). Не на государство, а на Компанию по эксплуатации транспортных судов надвигался тайный замысел Кокса, точно чудовищный паровой каток. Детали, естественно, еще не поддавались учету. Господин Кокс не считал нужным открывать пока свои карты. Они даже не обменялись ни одним словом.

Господин Кокс повернулся на каблуках и молча ушел, бросив на них взгляд, полный презрения. Костюм его со спины более чем когда-либо имел стандартный вид. У Пичема тоже не было ни малейшей потребности вступать со своими товарищами по несчастью в обсуждение того, что их ждало впереди. Он смутно слышал, как Истмен заметил, что необходимо сейчас же вызвать письмом южноуэльского фабриканта и овцевода. Овцевода! Не проронив ни слова, Пичем ушел.

Вечером у него поднялась температура, и он лег в постель с компрессом. В эту ночь он не встал. Пусть горит свет! Все равно счет никогда не будет оплачен!

Наутро он побрел, как тяжело больной, в доки, Он не нашел там ни одного рабочего. Ремонт «Красавицы Анны» был приостановлен, очевидно по распоряжению Истмена. Это показывало, как он оценивал ситуацию.

Вернувшись в полдень домой (не для того, чтобы поесть!) и узнав, что его спрашивали какие-то два господина, он решил, что его уже разыскивает уголовная полиция. Как-никак компания инкассировала первый платеж правительства.

Это были, однако, как выяснилось из дальнейших расспросов, всего лишь Истмен и примчавшийся в Лондон фабрикант. Пичем обрадовался, что они не застали его.

Идти в контору Кокса не имело смысла: как только речь заходила об адресе маклера, худосочная девица становилась немой как рыба.

И вдруг Пичем, возвращавшийся домой после тщетной попытки поговорить все же с Истменом, встретил на Олд Оук-стрит господина Кокса в обществе своей дочери.

Незадолго до этого Кокс случайно встретил Полли и пошел с ней, хотя она его и не особенно к этому поощряла. Он заговорил с ней о каких-то интересных картинках, которые он непременно хотел ей показать. Она не совсем поняла его. Он не внушал ей симпатии.

Когда Цичем подошел к ним, Кокс сделал вид, будто между ним и Пичемом никогда не было ни малейших недоразумений. Он протянул ему руку в перчатке, другой рукой дружески похлопал его по плечу и вскоре откланялся.

За ужином в голове у господина Пичема крутилось мельничное колесо.

После ужина он удалил из комнаты брюзжащую жену и учинил Персику допрос.

Он не церемонился с дочерью и установил, что господин Кокс дал ей свой адрес, который скрывал от компаньонов. Пичем предпочел не спрашивать ее – с какой целью. Он прошел в темную маленькую контору и несколько минут тупо смотрел в слепое окно. Потом торопливо написал письмо, вернулся в столовую и приказал Полли немедленно отнести его господину Коксу.

Полли очень удивилась. Было уже половина десятого.

Тем не менее она надела шляпу и пошла к господину Коксу.

Господин Кокс был дома. Когда ему доложили о приходе молодой девушки, которая явилась с письмом от отца и ожидает ответа в одной из многочисленных комнат его квартиры, он смущенно положил салфетку на стол и поспешно вышел.

Он жил вместе с сестрой, весьма решительной маленькой особой, ценившей своего брата совсем не так высоко, как ему бы того хотелось, и не скрывавшей своего мнения о его нравственных качествах.

Брат доставлял ей немало неприятностей.

Он обладал незаурядными коммерческими способностями, к тому же взгляды его касательно добропорядочной, честной жизни ничем не отличались от обычных в его кругу взглядов. Он держался того мнения, многими, впрочем, разделяемого, что между деловой и личной жизнью существует огромная разница. В деловой жизни человек прямо-таки обязан всячески использовать любой шанс, сулящий наживу, подобно тому как он не смеет выбрасывать кусок хлеба, являющегося, как известно, Божьим даром; в личной жизни человек, напротив, не имеет права наступать ближнему на ноги. В этом смысле у него были вполне корректные взгляды.

К сожалению, Кокс не всегда находил в себе силы жить согласно своим принципам. Между его взглядами на обязанности джентльмена по отношению к женскому полу и взглядами на сей предмет его сестры не было ни малейшей разницы; он точно так же, как и сестра, в сущности даже в тех же выражениях, осуждал свои – к сожалению, постоянные – срывы в этой области. Он часто говаривал задумчиво: «Я не властен над собой». Ни его сестра, ни он сам не Могли, можно сказать, ни на минуту предоставить его самому себе.

При всем том страсти Кокса влекли его, с точки зрения социальной, на дно. Сильней всего притягивали его самые мерзкие бабы. Впрочем, против служанок он также не мог устоять.

То же самое происходило и с его костюмами. Вкус его был ужасен. Костюмы Кокса вызывали у его сестры физическую тошноту. Но он не мог отказаться от них, как не мог отказаться от служанок.

Сестра дарила ему по всякому поводу превосходные галстуки. Он покорно надевал их. Но в передней, точно одержимый каким-то демоном, он засовывал в карман еще один галстук. И когда он выходил на лестницу, этот галстук уже болтался на его шее, красный и нахальный.

То были, несомненно, болезненные явления. Сам он приписывал их заболеванию кишечника. Эти припадки непреоборимой чувственности являлись следствием хронического запора.

Сестра по мере сил поддерживала его в этой трагической борьбе с самим собой. Иногда, впрочем, когда на него «находило», он до того забывался, что воспринимал ее помощь как вмешательство в его личные дела и резко отклонял ее.