История Древнего мира: от истоков цивилизации до падения Рима - Сьюзен Бауэр

Глава пятьдесят девятая

Кир Великий

К востоку от Навуходоносора царю Астиагу, владыке Мидии и Персии, приснился дурной сон. Его лидийская жена Ариени несколько лет тому назад родила дочь по имени Мандата, и теперь та приближалась к возрасту замужества. «Ему приснилось, — пишет Геродот, — что она так много писает, что не только залила его город, но затопила всю Азию».‹766› Этот сон был и неприятным, и тревожным, и царский мудрец, когда с ним посоветовались, предсказал, что ребенок Манданы вырастет и заберет царство в свои руки.

У Астиага, по-видимому, не было сына, и его внук вполне мог стать его наследником, поэтому такая интерпретация не обязательно была плохой новостью. Однако царь прекрасно понимал, что отец ребенка Манданы может не пожелать спокойно смотреть, как корона напрямую переходит от деда к внуку.

Поэтому он тщательно выбирал мужа для дочери: не из амбициозной знати мидян, которая окружала его в Экбатанах, а человека, находящегося в большей зависимости — и более удаленного. Он отослал Мандану в Аншан и выдал ее замуж за своего персидского вассала Камбиса, сына Кира I, наследника персидского правителя. Камбис поклялся в верности своему мидийскому сюзерену, а Астиаг, по-видимому, невысоко оценил уровень его честолюбия.

Мандана почти немедленно забеременела (Камбис, может, и не был честолюбив, но наверняка был плодовит). В это время Астиаг увидел еще один сон, противоположный сну Навуходоносора о срубленном священном дереве; из его дочери выросла виноградная лоза и обвилась вокруг всей его территории. На это его мудрецы ответили, что сын его дочери не просто унаследует ему, но будет править на его месте.

Поэтому Астиаг пригласил дочь в гости в Экбатану, чтобы она жила во дворце в роскоши, ожидая рождения ребенка. А сам задумал избавиться от будущего наследника. Казалось, у Кам-биса не было выбора — лишь выпустить жену с нерожденным сыном; да и Мандана не могла отказаться от визита.

Мандана родила сына, которого назвала Кир в честь отца мужа. Астиаг, желавший и избежать греха убийства кровного родственника, и сохранить собственное положение, вызвал своего двоюродного брата и видного чиновника Харпага, приказав ему покончить с ребенком. Наверное, Астиаг надеялся, что они смогут сделать вид, будто ребенок родился мертвым. Тогда Мандана вернется домой, и угроза его трону исчезнет.‹767›

Харпаг также не захотел совершать того, что позднее обрушилось бы на его голову. Подобно Астиагу, он тоже решил передать исполнение дела кому-нибудь другому: «Ребенок должен умереть, — заключил он, — но убийство должен совершить один из людей Астиага, а не из моих».

Поэтому он вручил сына Манданы одному из пастухов Астиага. Тот немедленно забрал ребенка домой и передал своей жене, которая только что разрешилась мертворожденным младенцем. Пастух положил на горном склоне собственного ребенка и доложил Харпагу, что дело сделано. Так Кир вырос в хижине пастуха.

Эта история, пересказанная Геродотом, представляет собой традиционный сюжет и символизирует опасность, подчеркивающую божественное предназначение героя: чудом спасшийся ребенок вырастает, чтобы стать великим лидером благодаря сверхъестественному провидению, знаком которого отмечено уже самое начало его жизни. Но в случае Кира легенда Геродота демонстрирует также трудные политические взаимоотношения между мидянами и персами. Мидяне были правящей нацией — но сын вассального царя-перса не мог быть убит открыто, даже собственным верховным царем.

Неизбежное произошло: Кира, достигшего десятилетнего возраста, обнаружил его дед, который увидел, как тот играет на деревенской площади и руководит другими мальчиками деревни. Было уже слишком поздно убивать его, так как никто не поверил бы в несчастный случай. Использовав сложившуюся ситуацию наилучшим образом, Астиаг признал родство с мальчиком. Его мудрец заверил его, что игра молодого Кира в царя исполнила предзнаменование виноградной лозы, поэтому Астиаг отправил Кира назад в Аншан, в дом родителей, которые никогда его не видели.

Генеалогическое древо Кира. Через браки Кир был связан с царскими семьями Вавилона, Мидии, Лидии и Персии. Предоставил Ричи Ганн.

Затем он послал за Харпагом. Уличенный в невыполнении указания, Харпаг признался, что передал дело другому. Астиаг повел себя так, будто готов принять извинения своего кузена. «Все сложилось великолепно, — заверил он Харпага. — Я был весьма раздражен враждебностью дочери по отношению ко мне [сильное преуменьшение, предположили бы мы] и вовсе не испытывал удовлетворения от того, что сделал. Пришли своего сына во дворец познакомиться с братом, и мы отпразднуем вместе».

Харпаг отправил во дворец младшего сына. Астиаг убил мальчика, зажарил его и подал как главное блюдо этим вечером на празднике. «Решив, что Харпаг наелся, — пишет Геродот, — Астиаг спросил его, понравилась ли тому еда. Харпаг сказал, что очень понравилась. Тогда слуги принесли голову мальчика, его руки и ноги». Харпаг, увидев останки сына, «сохранил контроль над собой». Он сказал Астиагу, что «царь не может поступить неправильно. Затем он забрал то, что осталось от тела его сына, и вернулся домой».‹768›

Если вся эта литературщина основана на действительных событиях, мы можем признать, что в традиции мидян было подавление любых эмоций. Читая между строк, мы можем увидеть более зловещую и сложную картину: царь мидян, все глубже и глубже погружаясь в некий безобразный параноидный психоз, при наличии деспотической власти мог заставить своих телохранителей выполнять жуткие приказания, направленные против других мидян; мидянин-чиновник, окруженный солдатами его царственного кузена, понимал, что его сын отправляется на ужасную смерть; персидскую царскую семью, которая обязана была повиноваться царским приказам, не могли оскорбить публично; а с персидскими низшими слоями приходилось обращаться с осторожностью, чтобы не вспыхнул протест.

Астиаг все еще считался владыкой Мидии и Персии. Он все еще был шурином царя Вавилона и вторым (или хотя бы третьим) величайшим правителем в известном мире. Но в Аншане, в доме Камбиса, подрастал Кир, властелин Персии, воспитываемый женщиной, которая ненавидела своего отца-мидянина. В самом дворце Харпаг, все еще внешне спокойно служивший своему кузену, планировал будущую месть — блюдо, которое надо подавать холодным.

Астиаг не оставался в неведении обо всех этих обидах. Он расставил охрану на всех дорогах, ведущих из Аншана в Экба-таны, так что никто не мог тайно провести армию к его дворцу.

Навуходоносор умер после сорока трех лет правления владыкой огромной территории. Но мы даже не знаем, где было закопано его тело. То, что проясняется из фрагментов записей — это лишь шестилетний период хаоса. Очевидным наследником царя являлся его сын, Амель-Мардук[194]; но, похоже, между отцом и сыном не все было гладко. Определенное противостояние отражается в библейском повествовании об освобождении Амель-Мардуком Иоакима после смерти старого царя — без сомнения, против воли Навуходоносора.

«В год, когда Эвил-Меродах стал царем Вавилона, — говорит нам Вторая Книга Царств, — он вывел Иоакима из дома темничного в двадцать седьмой день двенадцатого месяца. И говорил с ним дружелюбно и дал ему почетное место… И Иоаким снял тюремные одежды и остаток дней регулярно ел за столом царя».‹769›

Гораздо более позднее предание, переданное иудейским историком XII века Иерахмиилом, говорит, что Навуходоносор заключил Амель-Мардука в тюрьму за предательство, и когда после смерти Навуходоносора Амель-Мардук был освобожден, он выкопал тело отца из могилы и бросил его на съедение грифам.‹770› Если мы готовы взять информацию отсюда, это означает, что Навуходоносор с сыном были в более чем нелюбезных отношениях.

Вавилонские хроники фрагментарны, но Берос, хроникер фараонов, сохранил драматическую легенду: Амель-Мардук «правил, руководствуясь своими капризами, не соблюдая законов», так что муж его сестры организовал его убийство и взял власть после его смерти. Однако новый царь правил всего четыре года; и когда он умер, его сын, Лабаши-Мардук, «тогда еще ребенок, сел на трон и правил девять месяцев. Из-за его дьявольских выходок его друзья сговорились против него и забили его до смерти».‹771› Другие писатели того же времени рассказывают примерно такую же историю: Амель-Мардук был «убит своим родственником» согласно греческому историку Мегасфену, Лабаши-Мардук «также принял мученическую смерть».‹772›