Новые забавы и веселые разговоры - Маргарита Наваррская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К нему иду с надеждою большою,
Ему служу и телом и душою;
Не вам — ему. Когда служил я вам,
Моим вы не поверили словам,
На смерть меня пославши, — ныне ж верьте!
Оно одно спасет меня от смерти.
Прощай, любовь, души сладчайший плен,
Тебя, унизив, превратили в тлен.
Такою ты была тогда ошибкой,
Утехою обманчивой и зыбкой.
И вам поведать должен я сейчас,
Что больше не хочу я видеть вас.
Теперь любовь другая мне любима,
Она нетленна, непоколебима.
Устал от вас и ваших я причуд —
Я только ей отдам себя на суд.
Уйдите, скройтесь с глаз моих до гроба,
Притворство, хитрость женская и злоба,
Коварство ваше, что, меняя вид,
Мне душу и терзает и томит!
С меня довольно и надежды ложной,
И бед, и ада муки безнадежной,
И пламени, подобного смерчу,
Проститься с вами я навек хочу —
И чтоб все скова не могло начаться,
Расстаться так, чтоб больше не встречаться!
Письмо это поразило Королеву. Читая его, она плакала и горько раскаивалась. Она потеряла верного слугу, который любил ее такой беззаветной любовью, что никакие сокровища, ни даже все ее королевство ничего не значили в сравнении с этой утратой, которая сделала ее несчастнейшей из женщин. И, выслушав мессу и вернувшись к себе, она впала в такое горе, которое вполне заслужила своей жестокостью. И не было в стране таких гор и лесов, где бы посланцы ее не разыскивали отшельника, но тот, кто вырвал его из ее рук, ей больше его не вернул и, должно быть, взял его в рай раньше, чем она что-нибудь о нем узнала.
— Из рассказа этого явствует, что не следует признаваться в своем чувстве, если это признание только вредит и ничем не может помочь. И вот что еще того важнее, благородные дамы: даже если вы не верите признаниям мужчины, не подвергайте его искусу столь тяжелому, что он ему может стоить жизни.
— Право же, Дагусен, — сказал Жебюрон, — всю жизнь мне только и приходилось слышать об исключительных добродетелях той, о ком вы только что рассказали, но сейчас я убедился в ее жестокости, доходящей едва ли не до безумия.
— Во всяком случае, — сказала Парламента, — мне кажется, что не было ничего худого в том, что за эти семь лет она хотела проверить, действительно ли он ее любит так, как говорит. Мужчины в подобных случаях так привыкли лгать, что, прежде чем им поверить (если только им вообще надо верить), их следует испытывать, и чем дольше, тем лучше.
— И все-таки дамы на самом деле гораздо умнее, — возразил Иркан, — большинство их за семь дней могут убедиться в том, на что иным требуется семь лет.
. — Да, это так, — сказала Лонгарина, — но здесь среди нас есть дамы, чьей любви приходится домогаться дольше, чем семь лет, и все испытания огнем и водой для них ничего не значат.
— Я нисколько не сомневаюсь, что вы говорите правду, — воскликнул Симонто, — но такие вещи случались в былые времена, а теперь никто бы этого не вытерпел.
— Надо, однако, сказать, — заметила Уазиль, — что дворянин этот должен был благодарить свою даму — она ведь направила все его помыслы к богу.
— Счастье еще, что он по дороге наткнулся на бога, — воскликнул Сафредан, — удивительно, как с такой тоски он не обратился к дьяволу.
— Вы что, видно, сами обращались к помощи этого господина, когда ваша дама обошлась с вами худо? — спросила Эннасюита.
— Тысячу раз, — отвечал Сафредан, — но дьявол отлично понимал, что муки ада ничто в сравнении с теми муками, которые она мне причинила, и он остался глух ко всем моим уговорам, понимая, что он со всеми своими кознями совершеннейшее ничтожество в сравнении с дамой, которую любят и которая сама любить не склонна.
— Если бы я держалась такого мнения, как вы, Сафредан, — сказала Парламента, — я бы вообще не стала ухаживать за женщинами.
— Я всегда так пленялся ими, — отвечал Сафредан, — что на каждом шагу совершал непростительные ошибки. Но даже там, где я не властен распоряжаться, я счастлив тем уже, что могу служить прекрасному полу. И как бы ни было велико коварство дам, оно не может умерить моей любви к ним. Но скажите лучше по совести, неужели вы и в самом деле способны оправдать такую суровость?
— Да, — ответила Уазиль, — ибо я считаю, что дама эта, не любя сама, не хотела, чтобы ее любили.
— Но если у нее действительно было такое намерение, — сказал Симонто, — то чего же ради она целые семь лет поддерживала в нем надежду?
— Я с вами вполне согласна, — сказала Лонгарина, — женщина, которая не хочет любить, не должна подавать никаких напрасных надежд.
— Может быть, она любила кого-то другого, кто совсем не стоил этого благородного человека, — заметила Номерфида, — и ради него отказалась от лучшей доли.
— Честное слово, — воскликнул Сафредан, — по-моему, она просто приберегла его про запас, на случай, если расстанется с тем, кого она действительно любила.
Госпожа Уазиль, видя, что мужчины, осуждая и порицая в королеве Кастильской то, что действительно ничем не может быть оправдано ни в ней, ни в ком-либо другом, принялись злословить по поводу женщин и что самым скромным и добродетельным достается не меньше, чем самым бесстыдным и сумасбродным, не могла больше этого вынести. И, взяв слово, она сказала:
— Я вижу, что чем больше мы об этом будем говорить, тем больше те, кто не хочет, чтобы мы с ними плохо обходились, будут возводить на нас хулу. Поэтому прошу вас, Дагусен, передайте кому-нибудь слово.
— Я передаю его Лонгарине, — сказал Дагусен, — и уверен, что она расскажет нам какую-нибудь не слишком грустную историю и, правды ради, не станет щадить ни мужчин, ни женщин.
— Раз вы считаете меня такой поборницей правды, — сказала Лонгарина, — я возьму на себя смелость рассказать вам историю, приключившуюся с одним принцем, который добродетелью в свое время был превыше всех. И вы согласитесь со мной, что нет ничего хуже лжи и притворства и без крайней надобности людям никогда не следует прибегать к ним. Этот порок отвратителен и мерзок особенно тогда, когда ему предаются принцы и лица высокопоставленные, которым пристало больше чем кому бы то ни было быть правдивыми. Но нет на свете такого богатого и