Новые забавы и веселые разговоры - Маргарита Наваррская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Защищайся, подлый негодяй. И да поможет мне бог отомстить тебе за все этой шпагой.
Дворянин пытался было объясниться, но, увидев, что в руке его шурина блеснула шпага, понял, что объясняться с ним уже не придется и надо себя защищать. И они так жестоко схватились и нанесли друг другу столько ударов, что оба ослабели от потери крови и им пришлось опуститься на траву, чтобы передохнуть. И тогда, немного придя в себя, дворянин спросил шурина:
— Послушай, брат мой, мы всегда ведь были с тобою дружны. Что же заставило тебя накинуться на меня с такой жестокостью?
— Скажи лучше, что заставило тебя убить мою сестру, достойнейшую из женщин. Да еще так подло: под предлогом того, чтобы проспать с ней ночь, ты забрался к ней в комнату и повесил ее на шнуре от полога.
Услышав эти слова, дворянин побледнел как смерть. Он подсел к шурину и, обняв его, проговорил:
— Что ты говоришь? Да может ли это быть?
И когда тот уверил его, что это действительно так, сказал ему:
— Прошу тебя, брат мой, выслушай меня — и ты узнаешь, что заставило меня в ночное время уехать из дома.
И он рассказал ему о подлом поступке монаха. Шурин его был поражен тем, что услышал, и велико было его горе оттого, что он столь безрассудно напал на несчастного. И, прося прощения, он сказал:
— Я виноват перед тобою, брат мой, прости меня.
— Я тоже виноват перед тобой, но за свою вину я уже получил сполна, рана моя так тяжела, что часы мои сочтены.
Шурин с трудом посадил его на лошадь и отвез домой. А когда наутро дворянин скончался, он сам объявил всем родным, что виновен в его смерти. И все решили, что он должен поехать к королю Франциску Первому просить о помиловании. После чего, похоронив, как подобало, всех троих — зятя, сестру и ребенка их, — он в страстную пятницу отправился ко двору короля просить, чтобы его помиловали. Несчастный обратился с этой просьбой к метру Франсуа Оливье,[328] который добился для него королевской милости, ибо означенный Оливье был тогда канцлером Алансонским, а затем за большие заслуги король произвел его в канцлеры Франции.
— Благородные дамы, мне кажется, что, после того как вы выслушали этот правдивый рассказ, ни одна из вас не решится приютить у себя в доме странствующего монаха. Вы ведь знаете, что страшнее всего бывает то зло, которое ото всех скрыто.
— Да, но до чего же был глуп муж, если он пригласил такого пройдоху ужинать в ту самую комнату, где лежала его жена, женщина безупречной частности и к тому же красавица, — сказал Иркан.
— В мое время, — сказал Жебюрон, — для святых отцов отводили комнату в каждом доме. Но теперь зато все так хорошо изучили их повадки, что боятся их едва ли не больше, чем бродяг с большой дороги.
— Мне думается, — сказала Парламента, — что если женщина лежит в постели, она ни в коем случае не должна пускать к себе в спальню священника, разве только для приема причастия. Уж если я, например, позову духовника, то знайте, что я при смерти.
— Если бы все остальные женщины были так суровы, как вы, — сказала Эннасюита, — то священникам грозило бы несчастье похуже, чем отлучение от церкви, — они потеряли бы право лицезреть женщин.
— Не бойтесь, — сказал Сафредан, — они за себя умеют постоять.
— Подумать только, — воскликнул Симонто, — они соединяют нас с женщинами узами брака, а потом коварством своим вынуждают нарушить обет, который сами же заставили дать!
— Приходиться сожалеть, — сказала Уазиль, — что те, кому доверено совершение таинств, превращают это святое дело в забаву, за что их надо было бы сжигать живьем.
— Вам следовало бы не поносить их, а хвалить, — сказал Сафредан, — ведь в их власти сжигать людей на огне и бесчестить. Поэтому sinite eos,[329] и посмотрим лучше, кому предоставит слово Уазиль.
Все нашли, что Сафредан прав, и, перестав говорить о духовных лицах, попросили госпожу Уазиль передать кому-нибудь слово.
— Я передаю его Дагусену, — сказала она, — он погрузился в такую задумчивость, что, должно быть, собирается рассказать нам что-то интересное.
— Хоть я не могу и не смею высказать все, что думаю, — ответил Дагусен, — я все-таки расскажу вам об одном человеке, которому жестокость принесла сначала вред, а потом пользу. Несмотря на то, что любовь, когда она Сильна и могущественна, так уверена в себе, что хочет остаться ничем не прикрытой и для нее мучительно и даже непереносимо прятаться и скрываться, с теми, кто слушал ее советы и действовал чересчур открыто, нередко приключались различные беды, как это и было с одним испанским дворянином, о котором вы сейчас услышите.
Новелла двадцать четвертая
Элизор с излишней откровенностью признается в любой королеве Кастильской, и она подвергает его жестокому испытанию, от которого он вначале страдает, а впоследствии только выигрывает.
При дворе короля и королевы Кастильских, имена которых я не стану называть, находился некий дворянин, и во всей Испании никто не мог сравниться с ним в благородстве и красоте. Все дивились его достоинствам, но еще того больше дивились его странному образу жизни, ибо никто никогда не видел, чтобы он ухаживал за какой-нибудь дамой. При дворе было немало красавиц, которые могли воспламенить даже лед, но ни одна из них не могла овладеть сердцем этого дворянина, имя которого было Элизор.
Хотя королева и была женщиной добродетельной, однако и она оказалась не чуждой тому огню, который, чем более скрыт, тем сильнее разгорается. И чем больше она приглядывалась к этому дворянину и видела его полнейшее равнодушие к женщинам, тем больше ее это удивляло. И как-то раз она спросила его, не означает ли это, что любовь действительно
