Свет очага - Тахави Ахтанов

Когда мы ехали с Касымбеком на его службу, тоже останавливались здесь. И ничего-то не изменилось с тех пор. Тогда был март сорок первого. Неужели прошло всего два с половиной года?

Как я страшилась тогда дальней дороги, железного ее гула, новизны ее. Испуганно, с радостью робкой и свежей поглядывала я из окна на эту станцию… Еще немного, и я буду дома, в родном ауле. Но радость, явившаяся сейчас ко мне, была осенней какой-то, усталой. Аул был для меня все так же далеко, как и прежде. Неужели я настолько оторвалась от него, что никогда к нему вновь не привыкнуть мне?

У меня было такое ощущение, что целая жизнь прошла с тех пор, как я уехала из аула, и аул стал другим, и я совсем уже другая.

Желторотый цыпленок, который испуганно поглядывал на белый свет, наивная девушка, выпорхнувшая из родного гнезда, умерли в русском лесу, в аул возвращалась уставшая, много повидавшая многодетная вдова.

Я подумала: завтра, когда тетушки начнут обнимать меня и причитать, из глаз моих, наверное, не упадет ни слезинки. Чувствительные казашки аула падки на слезу, заплакать им ничего не стоит… А вот из меня трудно слезу вышибить, в этом я уже убедилась…

В вагон вошла русская женщина, за руку она вела маленькую девочку лет пяти или шести, закутанную в большой пуховый платок, концы которого крест-накрест были завязаны за спиной. Просто узелок да и только, узелок с ножками. Едва они вошли, как девочка захныкала, требуя развязать платок. Мать чем-то отвлеклась, тогда девочка притопнула ногой и стала кричать.

Что-то дрогнуло во мне и мелко стало дрожать в груди, мне вспомнилась вдруг крохотная Парашка. В таком же вот платке, завязанном за спиной крест-накрест, она колобком вкатывалась в дом тети Дуни и требовала развязать его. Я вспомнила, как она кричала на краю оврага: «Дяденька, не убивайте! Дяденька, не убивайте! Дяденька, я вам песенку спою!»

Я так стиснула своих детей, что они начали вырываться из моих рук и смотреть на меня с недоумением и обидой.

Под пятнами мокрого снега простерлась во все концы широкая казахская степь, прихваченная первым дыханием зимы. Все было знакомо, все как прежде. Я видела ту самую землю, по которой с древних времен кочевали наши предки. Верблюды, груженные тюками, переваливали через эти бесконечные холмы. Шагая друг за другом, они были похожи на вереницу гусей в небе.

Сколько скота перегнали люди по этой степи, сколько вечеров и ночей провели в ней! Вот идут понуро караваны откочевывающих подальше от своих джайляу кайманов. Из-за жестокого, ненужного убийства молодой пары они не смели взглянуть в лицо старшим родичам и уходили от дедовских становищ. Всего из-за двух людей, павших от их руки. Но пролилась кровь, и смерть разделила родичей на два лагеря. Стыд за невинно пролитую кровь вынудил целый род сняться с места. Если бы стыд, который жег найманов, передался бы всему роду человеческому!.. И помнил бы каждый, какой это грех — невинно пролитая кровь.

Я очнулась от видений своих, когда услышала детский капризный голосок:

— С мальчиком буду играть. С маленьким мальчиком хочу играть, мама! И с девочкой хочу играть!

Это была та девочка, которая вошла недавно в вагон. Мать уже сняла с нее платок. Девочка была рыженькая, круглолицая, и сходства с Парашкой в ней было немного.

— Перестань, сиди спокойно, — стала уговаривать ее мать.

— Людям ноги негде поставить, а ты играть. Ишь, разошлась! Это тебе не на улице.

Но девочку не так-то легко было угомонить.

— Нет, я буду играть. Пусти меня к мальчику.

Мои дети, никогда не видевшие других детей, сидели тихо.

— Да пусть играют, — сказала я. — Пропустите ее.

Однако мои двое не очень-то приняли чужую, они как бы сжались и оцепенело сидели, но та не обратила на это никакого внимания. Главное, что ей разрешили играть, и она подошла к нам и сказала:

— Ты, мальчик, откуда едешь? А? Ты чего молчишь? Ты разговаривать не умеешь?

Дулат, конечно, уже научился говорить, но девочке не отвечал, только молча таращил на нее глаза.

Всегда находятся люди, которые любят отвечать за других. Какой-то мужчина ответил за Дулата:

— Этот мальчик едет с фронта.

— С фронта? — переспросила девочка. — Нет, маленькие дети не ездят на фронт. И с фронта не ездят.

— Почему? Всякое бывает. Он родился на фронте.

— Не-ет, — протянула девочка. — На фронте дети не рождаются. Там во врага стреляют. Там солдаты воюют.

— Нет, он родился в самом пекле войны. Поэтому он закаленный, — не унимался словоохотливый мужчина. — Завтра вот из таких, как он, выйдут настоящие солдаты. Они и на фронте отлично сражаться будут.

— Да тебе что, этой войны мало? — сердито оборвала его старушка, которая угощала меня соленым огурцом. — Чего беду накликаешь на головы этих невинных? Гляди-ка, разговорился он. Разговорчивый какой.

Старушка долго еще ворчала, косясь на мужчину. Показалась кондукторша, она с трудом протискивалась по проходу, громко объявляя:

— Подъезжаем к станции Актюбинск. Пассажиры, выходящие на этой станции, приготовьтесь!

Это была наша станция. Наконец-то мы добрались. До аула теперь рукой подать…

ТРЕТЬЕ ИЗМЕРЕНИЕ

Вероятно, одна из характерных особенностей искусства конца XX века — одержимость, с которой углубляется оно в колодец прошлого, способного становиться живой и трепетной частицей настоящего, бросая свой отсвет также и на образ еще не сложившегося будущего. Кроме того, необходимость оборачиваться к событиям минувших дней бывает вызвана зачастую особым отрезвляющим воздействием дистанции. Она сменяет первоначальное, оглушающе острое переживание всякого явления умудренной пристальностью взгляда к тончайшим, хрупким нюансам его осуществления, которые прежде оставались в тени глобальных событий. Так вышло, допустим, с темой революции и гражданской войны, когда литература занялась их отражением в индивидуальной судьбе и трагизмом восприятия единичным сознанием безумной ломки всего привычного, налаженного порядка вещей. Так появились «Тихий Дон», «Города и годы», «Старик». Нечто подобное должно произойти, разумеется, и с темой Великой Отечественной войны. В грандиозном столкновении двух великих армий была выхвачена и приближена к нам личность, вновь обретя свой статус величины первостепенной значимости в литературе. В произведениях Быкова, Бондарева, Бакланова, Васильева, Кондратьева был достойно и правдиво воплощен образ рядового творца Победы, когда из своей безымянной многоликости он выступил на гребне предельной ситуации сгустком духовной силы народа, решающего фактора в исходе войны.