Что может быть лучше? (сборник) - Михаил Армалинский

Банеш Хоффманн, коллега Эйнштейна в Принстоне, писал, что

Эйнштейн в своих мыслительных построениях руководствуется не столько логикой в узком понимании слова, сколько чувством прекрасного. В своей работе он всегда искал красоту.

Я же добавлю от себя, что всякая красота сексуальна, а значит, генитальна.

В письме Милеве от 1897 года Эйнштейн писал (а может, Милева Эйнштейну – лень лезть проверять, но суть всё равно остаётся):

Если ты можешь ощутить бесконечное счастье, то ты должен быть способен ощутить бесконечность пространства.

Легко подставить вместо «бесконечного счастья» оргазм, и получается: «в оргазме мы ощущаем бесконечность пространства». А раз пространства, то и времени.

При жажде красоты, которую остро испытывал и ценил Эйнштейн, тот факт, что он женился на уродливой телом и лицом Милеве, можно истолковать моим способом: красоту он видел прежде всего в её половых органах, и она была для него главенствующей. Конечно же, ознакомившись с безразличием после оргазма, Эйнштейн понимал, что на одной пизде не проживёшь, и ему также виделся в Милеве понимающий и сопереживающий партнёр по мышлению в промежутках между совокуплениями.

Но жажда подручной и ручной пизды вовсе не приковывала Эйнштейна к этому удобству. Вот что он писал в назидание бабёнке, что жаловалась ему на неверность мужа:

Вы, наверно, знаете, что большинство мужчин, как и большинство женщин, не являются моногамными по своей природе. И чем больше препятствий для удовлетворения этих желаний ставится на пути, тем с большей энергией люди их преодолевают. Заставлять человека соблюдать верность – это тягостно для всех участвующих в принуждении.

Как классическая физика до Эйнштейна основывалась на едином времени в прямолинейном пространстве, так классическая мораль основывается на абсолютных понятиях добра и зла, которые вычитаны из «священных» книг, где они сведены в те или иные заповеди. И подобно тому, как пространство и время вовсе не кровать и не будильник, а нечто гораздо мистичнее и кривее, то и человеческие нравы и мораль нельзя воспринимать однозначно и ограниченно. Про себя, негласно, молча, люди всегда это прекрасно чувствовали, а иногда даже понимали, и потому в той или иной степени всегда нарушали классические, «заповедные» установления морали.

Мораль, подобно математике, строится на аксиомах. В христианстве в качестве аксиом берутся десять заповедей. Аксиоматичность их, то есть вера в них, не требующая доказательств, объясняется якобы божественностью их происхождения. На этих заповедях строится общественная структура. Если изменить или убрать хотя бы одну заповедь, то эта структура либо существенно изменится, либо рухнет.

Однако аксиоматичность морали зависит от места расположения наблюдателя, подобно тому, как течение времени в теории относительности. Чтобы заповеди не отменять полностью и тем не подвергать всё строение общества риску разрушения, их оставляют незыблемыми, но зато делают к ним поправки, и таким образом пытаются придать морали динамичность. Так, например, убийство запрещено заповедью, но в качестве самообороны оно оказывается позволительным. Аксиомы морали, уподобляясь американской конституции, обрастают поправками, чтобы отражать меняющуюся реальность лучше, чем это делают статичные аксиомы-заповеди.

Зависимость справедливости моральных принципов от точки положения наблюдателя определяется тем, сколько наблюдателей находится в данной точке, а сколько в иной точке. Иными словами – большинство наблюдателей, оказавшихся в данной точке отсчёта, делают именно этот угол зрения общепринятым, а значит, по понятиям морали, «справедливым». Одно и то же время может представляться «золотым веком» группе наблюдателей, находящимся в одной системе координат, а другой группе, в другой системе координат, – временем деградации и притеснений (рабовладельцы и рабы). Однако есть абсолют, подобный скорости света, не зависимой от системы координат и точки наблюдения, который видится одинаково всем людям, который не зависит от тех или иных принципов построения морали и заповедей, лежащих в их основе. Это оргазм. Он отменяет мораль, останавливая время.

В моей теории морали (а точнее, в разглагольствовании о) единственной константой в любой системе координат является наслаждение, которое можно уподобить лучу света – оргазму.

Его можно считать естественным (а не вычитанным), абсолютным критерием добра, а его отсутствие критерием зла.

Следовательно, мораль может быть построена на этом абсолюте-аксиоме и сводиться к единому принципу: всё, что ведёт к оргазму, – хорошо, а всё, что не позволяет ему свершиться, – плохо. Основным дополнением (поправкой) к этому постулату должно быть то, что поистине хорошо лишь то, что ведёт не только к твоему собственному оргазму, а и к оргазму твоих ближних. Благодаря такой поправке будет развиваться не эгоистическая, а «разумно-эгоистическая» сторона морали.

На абсолютности оргазма может быть разработано много вариантов заповедей. Один из них был сделан мною в Храме Гениталий[57]:

1. Познание бога даётся человеку в оргазме. Приближение к оргазму есть предчувствие бога.

2. Так как оргазм возникает в гениталиях, то они являют собой божественное. Возбуждение, которое вызывают гениталии, есть истинный религиозный трепет.

3. Гениталии, будучи средством познания бога, являются объектами почитания, гордости и воплощением идеальной красоты.

4. Совокупление и мастурбация – это богослужение.

5. Гениталии связывают нас с будущим благодаря деторождению, что есть чудо божественное. Потому гениталии не только взывают оргазмом к богу, но и творят чудеса его властью.

6. Любое изображение гениталий и их совокупления есть икона.

7. Наслаждение изображением гениталий есть иконопочитание.

8. Проституция предоставляет любому доступный оргазм. В силу этого проститутки достойны преклонения, восхищения и благодарности.

В обществе, построенном на этих принципах, люди будут стремиться делать друг другу добро – то есть доводить друг друга до оргазмов. Не забывая конечно же и о себе.

Мышление в этом направлении, но не до конца осознанное и потому разжиженное, было свойственно в том числе и Эйнштейну, который говорил:

Чтобы добиться благоприятной реакции от людей, лучше апеллировать к их животу, чем к их голове.

Вспоминая его выражение о низе, который определяет судьбу, эту фразу следовало бы ему уточнить так: «Чтобы добиться благоприятной реакции от людей, лучше апеллировать к их животам или гениталиям, чем к их голове».

Но христианская и прочие морали построены по чрезвычайно простому принципу – чем человек меньше ебётся, тем он лучше, а если не ебётся совсем, то и вовсе святым становится. Но чем больше человек ебётся, тем он хуже, а ебущийся с множеством партнёров и не испытывающий никакого стыда по этому поводу, – так вообще диавол. Им-то, по этому определению, и был Эйнштейн, который не столько сетовал, сколько констатировал:

Только при рождении и когда мы умираем нам разрешается вести себя честно.

Без открытий Эйнштейна не смогли бы расшифровать человеческий геном. Это весьма символично, так как расшифровка его даст объективные основания для объяснения библейской избранности еврейского народа, к которому Эйнштейн принадлежал, а заодно дать точное генетическое определение еврея, которое в последнее время пытаются размыть, считая также евреями людей не еврейского происхождения, а лишь принявших: иудаизм.

Благодаря тому, что сделали полную «деталировку» человека с помощью генома, станет очевидна избранность еврейского народа, которой наделил его Создатель. Будет увидено, что Он дал евреям особый генный набор, который позволил им не только выжить тысячелетия, а производить гениальных и талантливых людей «по удельному весу» в значительно больших количествах, чем любые другие народы. Читая об Эйнштейне и знакомясь с десятками знаменитых физиков начала века, я без удивления узнал, что процентов 80 из них были евреями.

Важность еврейского закона, который обязывал евреев жениться только на евреях, выявляет его генетическую цель – сохранять и передавать по наследству генный набор, дарованный Богом. Потому и генетическое определение еврея – это тот, у кого если не оба родителя, то хотя бы мать – еврейка. Только мать в то время могла без сомнения знать, что ребёнок её, тогда как отец до недавнего времени не мог никогда быть на сто процентов уверен, что ребёнок его. Соблюдение этого закона обеспечило выживание евреев с сохранением «избранной» генетической структуры.