Дваждырожденные - Дмитрий Морозов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так мы потеряли нашего сына. После Карны у Радхи появились еще дети, но ей все равно тяжело от мысли, что ее любимец забыл свой дом и тех, кто нянчил его. Мы покинули Ангу, хоть он и звал нас остаться в его дворце. Тяжело принимать дары от того, кто был твоим сыном. Несчастный, он получил от жизни все, о чем может мечтать смертный. Он ездит на золотой колеснице, и перед его белым знаменем с эмблемой слоновьей подпруги склоняются цари и кшатрии. Да, он отважен, но в битве первыми погибают отважные. Он горд, но гордецы не' принимают советов осторожности, и ради песен чаранов готовы сложить голову…
Кто, как не мы, суты, знаем о цене подвигов наших властителей. Ведь возничие боевых колесниц находятся всегда рядом со своими героями и сочиняют песни, прославляющие их деяния. Даже у Дхритараштры, которому мудрость служит единственным оком, постоянным спутником стал сута Санджая. Но Карна не хочет держать вожжи, не хочет слагать стихов о чужих подвигах. Он хочет сам открывать путь героям, хочет, чтобы о нем пели песни! Сын суты теперь выбирает суту на свою колесницу. И сердце мое говорит, что недобрую песню сложит тот, кому выпадет карма погонять быстроногих коней Карны.
Но почему?! — воскликнула Прийя, до этого сидевшая неподвижно, как сандаловая статуэтка. — Ведь вашего сына хранят боги.
Боги только отбирают. Они отняли у меня моего сына, а у сына — надежду. Он получил знания, как обращаться с небесным оружием, от великого дваждырожденного Парашурамы из рода Бхаргавов, но что толку в этой науке, если сам Индра лишил моего мальчика непробиваемого панциря?
Неужели это правда? — задохнувшись, вымолвил Митра. — Он же был неснимаемым.
Карна даже мне не рассказывал об этом. Ча-раны поют, что Индра попросил его отдать панцирь по доброй воле. Оружие богов не должно влиять на карму людей, и мой сын сказал, что исполнит просьбу небожителя. Великое и горестное чудо. Под острым ножом Карны неснимаемый панцирь, хранивший от смерти, упал с плеч, как рисовая шелуха. И не было ни крови, ни боли, только предчувствие смерти ножом полоснуло по сердцу…
— Но ведь это только выдумка чаранов. — предположил Митра. — Может быть, Карна про сто спрятал панцирь до того момента, когда он по надобится?
Адхиратха невесело усмехнулся и, не вставая, плеснул себе еще вина в глиняную чашу.
— Сердце говорит мне, что чараны правы. Боги завистливы. Разве могут они позволить про стым смертным хранить свое оружие? Да и без помощи богов Карна не мог бы снять панцирь. Уж я-то знаю — много раз пытался сделать это. Я го ворил с Карной на другой день после того, как Ин дра забрал его панцирь и серьги. Нет, мой сын не обманывал меня. Его сжигал бессильный гнев, и утолить его он пришел к единственному на земле человеку, который любил его не за богатство и власть. Он пришел ко мне как сын к отцу, потрясенный несправедливостью небожителей. Он кричал, что жрецы все лгут, и боги далеко, а тот, кто явился ему, не был богом…
Но зачем же он тогда отдал панцирь? — воскликнула Прийя.
Его очаровали речами, убедили, что того требует высшая справедливость. Мой сын всегда чтил дхарму кшатрия… А я бы не отдал. Будь ты Индра, будь ты хоть кто. Мой, и все тут! Может, это был дар какого-нибудь бога повыше, чем Индра?! — старик сам испугался своих слов и на всякий случай сделал рукой охранительный знак. — Что я говорю? Людям неведомы пути и цели богов.
Но если чараны прозревают истину, — сказал Митра, — то не могут быть ложью их песни о том, что Индра дал Карне взамен панциря волшебное копье, которое можно использовать только один раз, но зато оно разит без промаха.
Старик горестно кивнул головой:
Да, я тоже слышал об этом блистающем, как молния, копье. «В сандаловой пыли, в золоченом тростниковом футляре хранится ее змеегла-вый наконечник». Я не знаю, правда ли это, но лучше бы он не принимал этого дара Индры. Тогда бы мой мальчик не был бы так уверен в победе над Арджуной и не рвался бы так неоглядно в битву, не мечтал бы о невозможном.
Но почему у Карны такая ненависть к Пан-давам? — тихо спросил я. — Неужели тот, кто сделал его царем, получил ключи от его сердца?
Я не знаю, — ответил Адхиратха, — он всегда был милостив и справедлив. Нет, не речи Ду-рьодханы сделали его врагом Арджуны. Радостным, полным надежд поехал он на сваямвару Дра-упади, а вернулся подавленным и ожесточенным. Прекрасная панчалийка не позволила ему даже выстрелить из лука, когда другие герои, жаждавшие ее любви, оказались бессильны поразить цель. Драупади сказала, что не пойдет за сына суты. Зато как она радовалась, когда состязание выиграл сын царя Панду Арджуна. С тех пор пламя ненависти сжигает сердце Карны. Что стало с моим мальчиком! Он всегда был нежен и почтителен с женщинами, а в зале собраний дваждырожденных после решения Игральных костей смеялся в лицо Ард-жуне и, словно попав под власть ракшаса, кричал Драупади: «Ты супруга рабов. Брось их и останься в Хастинапуре». Как черны пути человеческой кармы! Ведь не стань он царем, не получи в дар силу и богатство, не стоял бы он сейчас перед смертельной угрозой. Он остался бы добрым и любящим, наслаждался бы, как в детстве, гонкой на колеснице и пением птиц в лесу, а теперь жар его сердца ушел в острые стрелы и блестящий клинок. Ни счастья, ни огня…
— Не отчаивайтесь, ваш сын — могучий воин, и не для него бесславная гибель в битве, — ска зал Митра.
И я могу поклясться, что в этот момент он искренне сочувствовал Карне и хотел, чтобы слова его оказались пророческими. Мой друг не играл и не лицемерил. Мы оба поддались обаянию Карны, склонив головы перед обликом, рожденным словами отца.
— .. .Лишь один раз просияет молния, и небес ный огонь уйдет в землю, лишь одного смертного врага мечтает поразить Карна. Не надежда, не вера, а лишь ненависть влечет моего сына в битву… — слова Адхиратхи слились в невнятное бормотание.
Он в изнеможении упал на циновку и зарыдал. Я видел, как наполнились слезами огромные глаза Прийи. Сам я чувствовал себя ужасно. Мы с Митрой утопали по уши во лжи, и хоть это действительно была ложь во спасение Арджуны, Карне она могла принести гибель. И до боли было жалко этого старика, сломленного тем, что многие безумцы называли «счастливой судьбой Карны».
Мы помогли Радхе уложить мужа на циновку, укутали его теплым покрывалом, поправили дрова в очаге и, поклонившись, пошли к выходу. Заскрипев, открылась белая дверь, и мы вступили в дождливый мрак улицы. Прийя тесно прижалась ко мне, и я чувствовал, как дрожит ее тело под тонкой тканью. Митра, шедший последним, придержал дверь, и мы оглянулись.
— Сынок, зачем ты полюбил ее, проклятую панчалийку? Вернись, сынок… — бормотал во сне бывший колесничий славного воинства Хастина– пура сута Адхиратха.
* * *Вслед за проливными дождями в Хастинапур пришла жара. Солнце прокаливало вымостку улиц и стены дворцов, превращая город в огромную жаровню. Стоило покинуть тень сада и выйти на улицу, как тело охватывала липкая беспощадная жара. Опахала и зонты не помогали знати спасаться от золотых дротиков Сурьи.
У нас с Митрой начались головокружения, мы оба чувствовали себя обессилевшими, потерявшими связь с далеким источником жизни. Пропала невидимая золотая подсветка мира, и все вокруг затянула тусклая серая пелена. При утренних пробуждениях я больше не слышал музыки Высоких полей. Лишь боль в сердце, как эхо отзвучавшей в горах пастушьей свирели, еще звала, плакала об утраченном. Я действовал, как в трансе, напрягая всю свою волю, призывая на помощь закалку дваждырожденного, но ничто не пополняло источник моих сил. Каждый день, проснувшись на жарком ложе, слушая зуд москитов, я спрашивал себя, хватит ли у меня сил подняться, стряхнуть усталость и страх и заставить себя вновь стучаться в запертые ворота чужих душ, слыша в ответ лишь гулкую пустоту. Я метался в темном лабиринте собственного сознания, а мое тело так же бессмысленно кружило по лабиринтам Хастинапура.
Над нашими головами нависали резные островерхие купола дворцов Дхритараштры и патриархов. Но и оттуда, из-за высоких внутренних стен, к нам не просачивался ни один лучик брахмы, который мог бы принести надежду или указание.
Чем дальше, тем больше я понимал, какая страшная угроза нависает над Пандавами. Тихие разговоры в коридорах дворцов, как и марширующие за воротами Хастинапура армии, сулили гибель пятерым царевичам, чья доблесть казалась бессильной перед численным превосходством неприятеля. И я со страхом чувствовал, как эти мысли будили во мне что-то тревожное и злое, словно вязкий маслянистый страх ворочался, колыхался под самым сердцем.
Было время, когда я благоговел перед Высокой сабхой, окруженной тайнами и легендами. Теперь я впервые ощутил причастность к братству как бремя, а не радость. Иногда мне хотелось бросить все и удрать в Панчалу. А может быть, вообще лучше уйти на юг, отыскать ту деревню, где ждет меня трогательная я нежная Нанди? Разгоряченная страхом фантазия рисовала мне соблазнительные картины деревенской жизни: вот я учу крестьян владеть оружием, держать строй, петь песни дваждырожденных. Но потом разум брал верх над чувствами, с холодной беспощадностью напоминая, что смертный не в силах повернуть поток кармы. Никогда крестьяне не научатся сражаться лучше кшатриев, не поймут, зачем надо собираться вокруг костров и говорить о чем-то кроме видов на урожай. Их дети — может быть…