Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

Дурьодхана смотрел на меня и улыбался. Вернее, лицо его не изменило выражения, но я почувствовал, что в его глазах враждебность уступила место снисходительному интересу. Он поднял мускулистую руку, увитую широкими боевыми браслетами и, повинуясь этому знаку, расталкивая придворных, в зал вбежала дюжина вооруженных телохранителей. Они окружили нас плотным защитным веером и замерли как изваяния, повернувшись лицом к собравшимся в зале.

Теперь можно спокойно поговорить, — пояснил Дурьодхана, позволив себе отпустить в улыбке углы жестко очерченного рта, — я с удивлением вижу, что в нашей земле есть еще юноши, способные управлять брахмой. Какая же злая карма привела тебя в стан врагов Хастинапура? Горькая насмешка богов — открыть в человеке мир брахмы и обречь его на скорую и мучительную смерть. Значит, ты — член братства. Ты прошел первый ашрам? Вижу, что да, если осмелился было сопротивляться патриарху…

Я не видел патриарха, — просто сказал я,

— я видел нападающего льва.

Дурьодхана весело засмеялся. Сравнение ему польстило. Он походил одновременно и на Ард-жуну, и на Бхимасену: те же бугры мускулов, грудь льва, мягкая поступь…

Да, я мог бы легко сломить твою волю, но что толку в разрубленном щите или разрушенной плотине? Молодые дваждырожденные нужны нашему братству.

Дхарма кшатрия, равно как и брахмана, исключает предательство, — сказал я.

Кшатрий служит одному единственному господину, брахман — богу. Но дваждырожден-ный предан всему братству, Высокой сабхе, патриархам, — ответил Дурьодхана.

Мы еще не видели патриархов, — сказал я.

Ты просишь у меня право выбора, сообразно с законами дваждырожденных? Да будет так,

— сказал Дурьодхана, не сводя с меня холодных, проницательных глаз, — я не буду препятствовать вашей встрече с патриархами, если они сами со чтут нужным увидеть вас. А вы помните о дхарме дваждырожденных. Ваши жизни, ваши зрячие сер дца принадлежат братству.

Я низко поклонился в ответ. Охрана расступилась, открыв мне встревоженные глаза Митры и нашего брахмана. Теплая волна их силы достигла сердца, и я благодарно улыбнулся им. Но для объяснений еще время не пришло. Шелестя тонкой одеждой, ко мне подошла прислужница с чашей вина. Я уже был способен заметить, что она молода и красива, и с особым наслаждением вдохнул сладкий аромат ее благовоний.

Потом я пил терпкое, прохладное вино, радуясь каждому глотку. Как прекрасно было остаться живым!

Так закончился этот вечер. Колесница отвезла нас обратно в нижний город. Привычная охрана запечатала выход из сада. Внутри нашего дома я в изнеможении упал на циновку. Живительная сила покинула ножны тела. Хотелось закрыть глаза, залепить уши воском, оторваться от этого мира, полного страха и неопределенности.

Сев на колени рядом со мной, Митра неторопливо разминал мне спину. Его руки были полны внутреннего огня, и постепенно я начал ощущать, как первые тонкие потоки силы возвращаются в сосуд плоти.

— Главного добились, — рассуждал Митра, — теперь мы приобщимся к высшему кругу патри архов…

Смешное честолюбие моего друга было всего –навсего проявлением излишка жизненных сил. Но я не мог разделить его настроения. В тот момент я ни о чем так страстно не мечтал, как о ласковом круге друзей у пылающего костра под небом Пан-чалы. Но перед внутренним взором представал лик Дурьодханы — коварного, скудоумного, нечестивого, гордого, благородного, щедрого, властного. Так поверг меня в пучину сомнений старший сын Дхритараштры — душа и закон этого мира, в который мы вторглись как враги и соглядатаи.

Нас не ждут здесь, — просто сказал я, — они готовы молиться на Дурьодхану. Имеем ли мы право посягать на их «бога»?.

Да, — ответил брахман, входя в комнату,— этот мир по своему гармоничен. Благополучие добывается лестью и хитростью, потеря царской милости оборачивается лишением слуг, почестей, явств с царской кухни. Снизу рабы. Посредине кшатрии, преданные дхарме. Сверху властелины. Эти способны ограничить себя в пище и наслаждениях, но вожделеют власти. И те, и другие сжились, срослись в раковине этого узкого душного мира. Они не могут друг без друга… не могут по другому… Но вы-то знаете, что есть и другая жизнь. Значит вы сильнее их.

Я промолчал.Те, ради кого мы старались, сейчас были так далеко, что казались майей. А реальными были немигающие, прозрачные, как у коршуна, глаза Дурьодханы, прихотливая пирамида взаимозависимости и поклонения его подданных, их простые, плотски неоспоримые радости жизни, неразборчивая преданность своему строю бытия. Как бы ни было плохо каждому из них в отдельности, все вместе они не желали иного.

— Для кого же мы стараемся? — спросил я брахмана. — Зачем нам вообще Хастинапур? Я не хочу помогать этим людям.

да, стала медленно жевать, полузакрыв глаза. Потом ее алые губы расплылись в улыбке.

— Язык щиплет! Может быть, ты все по-другому чувствуешь? — Она на мгновение задумалась, а потом снова улыбнулась, внутренне решившись, — А танцы мои тебе нравятся?

Я от всего сердца заверил ее, что танцы я люблю смотреть подолгу. Тогда Прийя быстро поднялась на ноги, поколдовала с застежками на одеждах, и тонкие ткани легко, как туман, опустились к ее ногам, а она встала на веранде передо мной совершенно обнаженная с высоко поднятой головой, заострившимися сосками грудей, подведенных карминовой краской. Легко зазвенели серебряные колокольчики на щиколотках, когда она, поднявшись на носки, запела какую-то легкомысленную песенку и закружилась, трепеща и вытягиваясь, как пламя свечи, на фоне одинокого кряжистого дерева и почти уже сокрытой тьмой стены двора.

Она танцевала, а я сидел, выпрямив спину, с широко открытыми глазами и, не торопясь, ел дольки манго. Солнечный, жгучий сок стягивал горло. Сердце билось сильно, но спокойно. Вид обнаженного тела не бросал меня в лапы необузданной страсти, как вид яркого цветка не вызывал желания обрывать лепестки. Наслаждаться уже не значило для меня обладать, удержать. Куда важнее было пережить, вместить, растворить свое сознание в происходящем. Тогда и этот дар Прийи останется со мной до конца жизни.

Мотылек любви порхал у распустившегося цветка моего сердца, но в сокровенной глубине на алтаре брахмы пламенел лишь один образ. Всполохи памяти вновь и вновь высвечивали бесконечное многообразие обликов невозмутимой апсары. Память о ней была соткана из запаха жасмина, звездных лучей и звона чистых ручьев. И хоть не под силу лучу моей брахмы вырваться из-под купола воли Кауравов, накрывшего Хастинапур, но в потаенной глубине сердца рдел огонек негасимой надежды на встречу.

Колокольчики на стройных тонких лодыжках танцовщицы звучали не переставая, уводя мысли от несбывшегося к теплому уюту тягучего мгновения. А потом, лежа с молодой женщиной на мягком покрывале, вдыхая густой от дыма благовоний воздух ее комнаты, я с горечью подумал, что без Латы я никогда не буду счастлив. Только она могла вместить меня целиком, только она была воплощением моих неясных, непроявленных стремлений. Мужчина не может быть один. Прийя дала мне необходимый смысл в повседневном круговороте дней. Нет, не заменила Лату, но апсара была за морем времени, а жить надо было здесь и сейчас. Хастинапур учил настороженности, ненависти, тайне и смирению бессилия. Прийя помогла постигнуть простоту самоотреченной любви и снисходительности.

Теперь, лежа в объятиях Прийи, я постигал уже не любовь, а нечто большее — взаимопроникновение мужского и женского начал, гармонию сопереживания.

Убаюканный собственными мыслями, я уснул и увидел прекрасную женщину с полной, округлой грудью и крутыми бедрами, плотной белой шеей и налитыми алыми губами. Сверкая страшной своей красотой, она вытянулась, обнаженная, на ложе, застланном пурпуром. Но увидев меня, встала, не стыдясь своей наготы, и поднесла мне почетное питье и воду для омовения ног. А я был таким усталым и измученным, что ни о чем не спрашивал и ничему не удивлялся, подчиняясь горячей заботливой силе, истекающей из ее круглых, крепких рук. «Вкуси блаженства со мной! — шептали тугие красные губы. — Не стоит хранить верность тем, кто, предав долг царя, покинул своих подданных в Ха-стинапуре и ушел скитаться на тринадцать лет. Как можно идти за полководцами, которые, имея войско, бросают двух юношей в пасть врагу, а сами ждут в безопасности?» Горячие губы шепчут у меня над ухом страшные истины, и у меня нет сил и воли отстраниться, уйти, закрыть свой слух. «Вы обречены. Пандавы скроются, благодаря силе брахмы, а вы — простые кшатрии, сгорите в битве. Оставайся здесь… я спрячу… я укрою тебя…» Руки обвивают как лианы, как змеи, стягивая тугие кольца вокруг моего тела. Глаза — темные омуты, из которых нет возврата…

Я рванулся на поверхность и, открыв глаза, оказался в сияющей утренним светом комнате. Легкий ветерок колыхал занавеси на окнах. В воздухе стоял нежный запах благовоний. Рядом со мной спала, разметавшись во сне, прекрасная танцовщица. Спала или делала вид? Я помотал головой, стараясь отогнать майю сновидений. Огненная сила ушла из ножен моей плоти, залитая женской прохладной брахмой.