Опричное царство - Виктор Александрович Иутин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Макарий же был величественен, дороден и крепок – так выглядел он, когда водружал на голову юного Иоанна Мономахов венец. Иоанн пристально вглядывался в них, чувствуя, как страх все больше одолевает его.
– Построил царствие свое, сын мой? – вопросил Макарий своим бархатным голосом, до боли знакомым Иоанну, но голос этот доносился чуть приглушенно, словно из бездонной глубины. Вспомнил царь и об их последнем разговоре, когда Макарий так же призывал Иоанна к миру с боярами. Вспомнил о его словах о Византии, погибшей от рек крови, от вездесущей лжи и предательства. И стало горько.
– Ведаю, что проклинаешь меня за содеянное. Токмо во имя единства державы своей я кровь лил, – молвил в оправдание Иоанн.
– Разве? – вопросил Макарий и обернулся к безмолвствовавшему Филиппу.
– Залил кровью державу свою, кою вместе мы устраивали. Истребил героев Казани. Боролся за единство, а сам царствие свое разделил меж боярами и кромешниками своими, – продолжал Макарий, вновь тяжело взглянув на Иоанна. – Ныне некому защищать Москву и державу твою. Не послушал меня. Тогда Господь забрал меня, дабы еще один старец донес тебе о смирении. И Германа ты не послушал, не отпустил из Москвы, где суждено было погибнуть ему от черной смерти. И Филиппа, коего Господь вразумил тебя призвать из-за Белого моря, ты тоже не послушал, а после поднял руку на священнослужителей и обагрил кровью церковные алтари и паперти…
– Не Господь вразумлял вас, а бояре, коих вы рьяно защищали от моего гнева! – не выдержал и выкрикнул вдруг Иоанн, вскочив с кресла. – Не понимали вы! Не понимали! Грех великий взял я на душу свою. Горе мне, окаянному! Свою душу сим загубил! То жертва моя на алтарь державы моей!
– Душу свою ты в блуде и гордыне еще ранее загубил, – отвечал невозмутимо Макарий из глубины, – и, поглощенный скверной, дозволил кромешникам именем своим учинять хищения, убийства и прочее зло!
Иоанна шатнуло, и он, чувствуя, как у него перехватывает дыхание, рухнул обратно в кресло и сполз по нему на пол, ухватившись одной рукой за подлокотник.
– Брата с чадами его загубил, – продолжал звучать голос Макария.
– Нет! – Иоанн закрыл лицо руками и замотал головой, силясь закрыть уши и не слышать обличавших его речей, но голос этот звучал словно в самой голове. Иоанн и так знал, что тяжелые события последних лет – голод, чума, татарские нашествия – и есть Божий гнев. Обмякнув, Иоанн убрал от лица руки и молвил тихо:
– Токмо о благе земли своей мыслил, дабы сохранить, Макарий, то, что помогал ты мне созидать. Но ныне, ежели это спасет землю мою, да будет так! Да не станет опричнины! Запрещу и мыслить о ней! Казну объединю! Да будет так! Но скажи, Бог вправду отвернулся от меня? Все, кто совершал злодеяния по моему приказу, кровью своей искупят свою вину на поле боя. Там они уже все, под началом Воротынского. А как быть мне? Как быть с моей душой?
Иоанн перевел взгляд мутных глаз туда, где стояла тень Филиппа. Суровый, он так и глядел молча на погубившего его царя.
– Не хотел я гибели твоей, – сказал ему Иоанн, – как и гибели брата своего…
Вдруг он изменился в лице, и гнев, всколыхнувшийся внезапно внутри, придал ему сил, и он, подавшись резко вперед, выкрикнул:
– Но вы были моими врагами! Врагами!
Безмолвствовали покойные митрополиты. Наконец Филипп изрек из глубины:
– Мы молимся за тебя пред самим Христом, государь…
И оба исчезли.
* * *
В июле Девлет-Гирей выступил в поход. Едва ли не все мужское население Крыма было собрано под его рукой, а также все те же астраханские татары, ногайцы, черкесы. Стройными рядами проходил отряд отборных турецких янычар – военная помощь султана.
В пыли двигалось ведомое крымским ханом войско, над которым тут и там виднелись различные поднятые знамена – все беи и мурзы участвуют в походе, ведут с собой своих сыновей, порой совсем детей. С ханом тоже была вся его многочисленная родня – взрослые сыновья, многие из которых уже были испытаны в боях, и взрослеющие внуки, только начавшие постигать военное ремесло. Что ж, для них это будет отличный урок! На их глазах падет Московское государство, и Девлет-хан в памяти потомков останется подобным самому Батыю-завоевателю!
Все уверены в грядущей победе, и каждый желает приложить руку к гибели Москвы. Едва царь отказал в возвращении Казани и Астрахани, было объявлено, что состоится новый поход, а мурзы и беи уже начали делить меж собой земли еще существующего русского государства. Хан поощрял это и вскоре объявил, что намерен ввести беспошлинную торговлю на Волге.
На привалах в ханском шатре на подушках сидит его родня, приближенные мурзы, советники, а также прибывшие от турецкого султана знатные гости. В пышных тюрбанах и дорогих ярких одеждах они сидят подле хана, угодливо склоняясь пред ним, всячески пытаясь вызвать его расположение – задабривать и умасливать завоевателя Москвы им приказал сам турецкий султан, у которого на некоторые русские земли были свои планы.
Хана уже чествуют, им восхищаются, его почитают. Даже сейчас до уха вновь доносятся слова сладкой лести. Но он едва слушает – в мыслях хан уже представляет, как в Крым потечет русское серебро, как наполнятся невольничьи рынки бесчисленными пленниками, как послы европейских государств будут стоять в очереди на прием к нему! За покорением Москвы будет война с Литвой. И ее надобно завоевать! И тогда турецкий султан больше не позволит себе приказывать ему! Хан все еще помнил, что отец его погиб на войне в далеком Египте, куда его послал тогдашний турецкий султан. Довольно! Теперь они будут равны друг перед другом!
Но все это будет потом, а пока бесконечная степная пыль, чад горящих деревень и городов, реки крови и трупная вонь. И за всем этим, как мираж в знойной пустыне, уже видит он свой золотой трон, трон великого Бату-хана. Хватило бы времени и сил!
После трапезы все покидают шатер хана. Он старается лечь спать раньше, дабы утром подойти к Оке и начать переправу. Огни потушены, шатер опустел. Лежа в подушках, Девлет-хан слушает звуки лагеря – переговоры и тихие песни воинов, блеяние скота, храп коней, скрежет
