Тишина - Василий Проходцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как ты помнишь, я с самого начала не был воодушевлен видом местечка, однако ее внутреннее состояние повергло меня в окончательный упадок духа. Конечно, Смоленская война была успешной для польского оружия, да и помимо того эти места не видели московской сабли уже целый век. Но ведь это не повод превращать важные для обороны страны крепости в живописные римские развалины! Кроме уже упомянутых дыр в стене… Впрочем нет, правильнее будет это назвать отсутствием целых частей стены, так кое-где ее и коза перескочит. Так вот, для обороны этих грозных стен мы располагаем… Братец, присядь: целыми пятнадцатью пушками. Признаюсь, их состояние я не проверял, и не по лени или недостатку времени, а по опасению за свое душевное здоровье: если выяснится, что и они не стреляют, то мне останется только бежать из крепости, переодевшись крестьянкой. И то меньше позору, чем обещает ее оборона.
Поговорим, братец мой, немного и о гарнизоне, ибо, как учат нас все книги по военному делу, крепость сильна не стенами, а защитниками. К моему великому облегчению, хотя командование крепостью и было отдано, как водится, из уважения к местной гордости, литвину, однако здесь есть и целая хорунга гусар, и даже две хорунги драгун. Этим список местных поляков заканчивается, однако, согласись, вполне достаточно и для пира, и для бала, и для дуэлей, и даже (ха-ха) для небольшого сейма. На этом, впрочем, обнадеживающая часть рассказа заканчивается, ибо взятые вместе польские войска здесь не превышают численностью трехсот человек. А ведь я королем и сеймом уполномочен командовать полутора тысячами, и именно за эту численность войск буду, в случае неудачи, нести ответ. И эти полторы тысячи войска здесь, к моему превеликому сожалению, легко наберется. Откуда же? Да оттуда, что я имею честь и счастье командовать еще пятнадцатью хорунгами мещанского ополчения, существующими даже и не на бумаге, поскольку они как черт ладана избегают любых записей своих темных делишек, а только в воображении варшавских властей. Не говорю даже литовского гетмана, ведь он-то хорошо знает положение вещей. Все же, с пять сотен из них наберется, но их оружность и готовность к бою твоему брату предстоит проверять еще много дней, ежели наступающий московит позволит. Больше всего угнетает, братец, то, что с ними и не поговоришь по-человечески: литвины ли они, русины ли – но эту смесь исковерканных славянских слов с еще не пойми какими я, несмотря на происхождение, совершенно не способен понимать. Приходится полагаться на местного толмача, а, по правде сказать, я бы предпочел, чтобы они говорили на великорусском наречии, которое, в силу его варварской сложности, весьма трудно исказить. Вот с этим-то воинством, Сигизмунд, твоему брату и предстоит отражать атаки Одоевского, Хованского и Золотаренко (это образно выражаясь, ибо дело, по всей вероятности, придется иметь со второстепенными воеводами, только и достойными штурмовать эту развалину), покуда сил хватит. Московиты не глупы, а по части разведки, с учетом еще благорасположения местных жителей, они и вовсе будут сильны, и поэтому я жду приступа в самые ближайшие дни. Тогда уж и напишу тебе следующее письмо, если будет, кому писать (хе-хе).
Довольно о грустном, поговорим же о местном обществе. Черт и дьявол! И тут ничего хорошего. Кроме как пьянствовать с уже упомянутой гусарией и драгунами, из которых шляхтичей на пальцах двух рук можно пересчитать, можно попробовать вращаться в местном обществе, которого, впрочем, тоже нет. Слыхал ли ты, братец, в праздных разговорах, что ни Корона, ни Княжество, не стремились развивать свои восточные земли? Так вот: это святая и истинная правда! Мещане местные, из которых, к слову сказать, и состоит ополчение, представляют всю ту же смесь польского, и при том в самом провинциальном и патриархальном его виде, и русинского – о, а это в них более, чем живо! Они, видишь ли, обрядившись в польские кафтаны, сидят на тех же долгих и пьяных пирах, что и их соплеменники по ту сторону границы, а любителям итальянской музыки и тонких разговоров (к коим, впрочем, себя не причисляю) от тех пиров есть все резоны держаться подальше. Конечно, сама судьба своей безжалостной рукой толкает твоего брата, Сигизмунд, к тому, чтобы погрязнуть в этой пьяной азиатчине – вернуться, так сказать, к корням – но не ожидай уже увидеть меня дома прежнего, и пусть пан Влилильповский этого не ожидает: узнает же этот сармат и мою скифскую руку!
Что же до дамского общества, то, полагаю, если исключить мещанок, то здесь я его полностью буду лишен, пишу это с суровым отсутствием иллюзий. Одна надежда на жидовок, коих здесь немало: сам знаешь, что война открывает широко и эти двери. Если вдруг пани Пронская тебе в конец осточертеет, то присылай ее сюда – мы направим ее пыл в нужное русло. Не знаю, почему я ее так часто вспоминаю, но вряд ли это к добру. Но пока, представь, совсем не до баб, тем более что и погода такова, как будто сам Бог решил покарать участников этой свирепой и ненужной войны. Одно хорошо, что жить, все же, приходится в самой обычной русской избе, где, по меньшей мере, тепло. А из того десятка каменных домов, что построились здесь при заботливой власти Республики, давно уже сбежали все жители, ибо отапливать их при отрезанном осадой снабжении нет и малейшей возможности. С едой же пока хорошо, отдадим должное бывшему коменданту. Хотя, если вдуматься, ему и самому надо было что-то есть.
Будет, извел довольно бумаги! Прощаюсь с тобой, братец, Бог знает до каких времен. Поцелуй за меня Гжегоша, Войцеха, Ежи, ну и Франтишека, конечно. С яблочными леденцами ему придется обождать, поскольку, хоть они и продаются тут в большом количестве, но вряд ли вестовые будут рады, если я им вручу кулек с этими самыми леденцами. А в общем, целую вас всех, братишки. Любите друг друга, и про меня не забывайте! Буду на
