Современная финская новелла - Мартти Ларни

Поэтому Хилме лучше было помолчать. Возражала она только в мыслях, придумывая даже слова, которые могли бы остановить неумолкающую Ауне.

В конце своей речи Ауне стукнула кулаком по столу, заверив, что мщение ждет господ, что они получат с избытком за все, если даже прольется кровь, как в революцию восемнадцатого года. Хилма громко вздохнула: «Вот дела!»

Первым вспомнили председателя акционерного общества по продаже древесины. Это ему-то Ауне собирается голову свернуть? Такой приятный и образованный. Ауне все грозится, агитирует. Тоже мне деятель: ос боялась и не могла зарезать корову, когда та заболела. Ауне прибежала за Хилмой — она и прикончила корову топором. Ауне ревела в углу хлева, закрывшись фартуком. Вдруг вскочила, начала обнимать отрубленную голову, а потом стонала и причитала, измазанная кровью.

Хилма понимала — корова была единственной скотиной в хозяйстве Ауне, на покупку другой денег не было.

Хилму знобит — в вагоне сквозняк. Женщина натягивает на плечи платок и продолжает думать об Ауне и ее жизни — безбожной, неправильной. В церковь Ауне с мужем не ходили даже в сочельник, хотя Ээту отвез бы, только попроси. Но они этого не делали. У Сантери не было своей лошади, с работы его возил Ээту. Ауне бегала по дворам, все речи говорила, в своей лачуге не задерживалась. Уложит детей в ряд, накроет одеялами — только ее и видели. Пока она бегала, избенка разваливалась, в углах поселилась бедность. Откуда только — ведь Сантери работал с утра до ночи? Объяснить этого никто не мог.

Земли у семейства с самого начала было не больше двух гектаров, да и избенка неважная. Лесу всего двадцать стволов, которые ушли на починку дома и строительство бани. Задумал Сантери прикупить земли. Ээту обещал подписать ходатайство о ссуде. То ли другая подпись нужна была, то ли просто ссуды не дали, но дело так и не сдвинулось. К тому же Сантери одному из первых отказали в постоянной работе.

А Ауне все равно смеялась. Все двадцать лет, которые Хилма знала подругу, ее смех был таким же раскатистым, громким, — как в тот день, когда Сантери привез Ауне из церкви в свою избенку. Сантери весь светился, держа Ауне за талию и кружа ее: «Глядите, все глядите, какую я отхватил». Все глазели — прежде на деревне такой не видели.

Как только Ауне вошла в дом хозяйкой, перестал Сантери появляться в компаниях — сидел возле жены. Даже на деревенских праздниках не отходил от нее — с трудом переманивали его на мужскую половину. Бабы посмеивались: «Ну и клад у Ауне, что мужику надо его все время охранять». Завидовали они — Сантери был видный мужчина. Ауне раздражала баб. Разгоряченная после танца плюхнется на скамью, утрет лицо подолом, выставит грудь из выреза платья. Как ни в чем не бывало откусит пирога, а чтобы еще больше досадить бабам, пройдется, покачивая бедрами, за кружкой кваса в другой конец стола, вернется на место и пьет за их здоровье. Все знали, что Ауне подсмеивается над бабами, но никто не решался говорить про это. В глаза Ауне не ругали, шушукали за ее спиной. Да и скажи ей прямо — оказался бы посмешищем, Ауне была остра на язык.

Только однажды Хилма видела ее другой.

Надо же случиться, что Ауне заглянула к Хилме именно в тот день, когда Ээту и Сантери, ехавшие в одном вагоне, вместе вернулись с зимней кампании[52].

Восторг Ауне не знал предела, едва она увидела вошедшего в избу вслед за Ээту Сантери: она то безудержно смеялась, то говорила без остановки, висла на муже, целуя его без стеснения. Она благодарила судьбу за счастье — свое и Хилмы, за то, что их мужья вернулись целыми и невредимыми. А ведь сколько других полегло там, в лесах. Теперь война позади.

— Для меня эта война была последней. Если господам угодно будет затеять новый военный поход, пусть отправляются без меня и проиграют, — сказал Сантери, ставя пустую чашку на блюдце. Вид его был серьезным.

— Конечно, — подхватила энергично Ауне, — сколько женщин стали вдовами. А сирот — сколько их в Финляндии и России. Не хочу, чтобы мои дети оказались в их числе.

Ауне с улыбкой посмотрела на Сантери.

— Кроме того, рабочие не станут больше убивать друг друга.

Скоро Ауне и Сантери взялись под ручку и отправились к себе домой.

Вторая мировая война началась внезапно. Хоть и жили тревожными ожиданиями, в случившееся было трудно поверить. В воздухе запахло смертью. Жизнь не сулила ничего доброго. Военная истерия охватила господ, ветер, прошумевший в их головах, понес армию на восток.

Среди первых на фронт ушел Ээту. Сантери сдержал свое слово — он просто исчез. Даже Ауне не знала, где он. На прощание лишь сказал ей, что он не один.

Шли месяцы. В домах поселился страх — каждый кого-то ждал. А если не ждали, еще того хуже — значит, для кого-то война и жизнь уже закончились. Многие чувствовали, хотя вслух не признавались в этом, что война распространялась как чума и разила людей без пощады, унося и своих и врагов. Думали по-разному. Иногда прислушивались к речам правителей, ища в них утешение, но недолго жили верой в обещанную победу. А страх одолевал так сильно, что казалось, войне не будет конца. Вести с фронта шли нерегулярно. О Сантери ни слуха ни духа. Но вот однажды ночью Хилму разбудил стук в дверь. Раньше дверь не запирали, но с войной появились разные проходимцы — поди знай, что у них на уме. Так подумалось Хилме и теперь. Вскоре она различила голос Ауне.

Ауне ворвалась в избу в одной ночной рубашке, в валенках на босу ногу. Лицо и волосы в снегу — видно, падала, пока бежала. Ей было трудно говорить — она тряслась и задыхалась. Наконец с плачем упала на скамью. Из ее невнятной речи Хилма только и разобрала, что Сантери передал привет через какого-то человека. Сантери с начала войны вступил в лесную гвардию[53]. Месяц назад охранной полиции и солдатам удалось обнаружить их. В боях многие гвардейцы погибли, значительная часть попала в плен и только нескольким удалось вырваться. Оказавшись в окружении, некоторые гвардейцы покончили с собой, Сантери и его приятели прятались под трупами и с наступлением темноты бежали. В бою Сантери был ранен, пролежал в снегу несколько часов, простудился. Больше тот человек ничего не знал — их дороги разошлись. Домой Сантери вернуться не мог — здесь его бы наверняка схватили. Днем к Ауне уже наведывались двое с расспросами о муже. Она почувствовала недоброе. Скрывавшийся весь день на опушке леса, гвардеец пришел к Ауне как стемнело.

— Господи, — спохватилась вдруг Ауне, — да ведь этот человек во дворе!

Хилма перепугалась, увидев на пороге мужчину. На нем были не по росту большие — небось краденые — подвязанные веревкой брюки и холщовый плащ. При виде незнакомца Хилму охватила непреодолимая неприязнь к нему. Она не сказала даже обычного «добрый вечер».

Мужчина тоже молчал, хмуро оглядывая избу, будто желая убедиться, что больше никого здесь нет. «Такой и убить может», — мелькнула мысль у Хилмы. Прилипший к плащу снег начал таять. Мужчина снял шапку, обнажив густые длинные волосы. Только теперь Хилма разглядела в госте молодого парня, почти мальчика.

Хилма отправилась в погреб за едой. Когда она вернулась, парень сидел на лавке за столом, уставившись перед собой. Хилма подала ему полкраюхи хлеба, бидон с молоком и кусок сала. Масло она пожалела — нелегко было отказываться от последнего, сбереженного для себя. Когда парень разделся, по избе поплыл терпкий запах пота.

Хилма налила в таз воды, достала из шкафа белье Ээту и положила его на скамью перед парнем. Тот что-то буркнул и схватил хлеб. Некоторое время он ел жадно, не выпуская кусок, но вдруг глубоко вздохнул и начал медленно откусывать маленькие порции. Не поднимая глаз от стола, парень чесал то грудь, то затылок. Наверно, вши. Вши и блохи. Грязный весь!

Когда парень умылся, поел, надел сухое белье, Хилма указала из окна на сарай. Парень ушел. Хилма видела темную тень на снегу, затем схватила одеяло и бросилась вдогонку. Вернувшись в избу, выглянула из окна — парня во дворе не было. Спит, наверно, уже на сеновале.

Хилма вспомнила слова Ээту, сказанные на прощанье — тогда она не очень-то поняла, о чем говорит муж: «Не всяк бандит, кто постучит в дверь. Кому-то, может быть, помощь нужна». Вот таких, как этот парень, имел в виду Ээту. Даже если он коммунист, что из этого. И Сантери коммунист, и Ауне, должно быть…

Ауне снова начала всхлипывать. Хилма собрала оставленные парнем на скамейке вещи и сунула их в печь. В угасших углях уже не было жара, и Хилма подожгла сухую бересту. Отблески пламени подрагивали, освещая похудевшую фигуру и тусклые волосы Ауне. Хилма глядела на поникшую голову подруги — в душе ее росло злорадство от того, что Ауне теперь стала как все, что несладко ей. Ауне на миг забыла ораву голодных детишек, вечную борьбу за кусок хлеба, в которой она обычно оказывалась в проигрыше — бедность одолевала ее. Так же звонко, как некогда хохотала она сама, посмеялась над нею теперь жизнь, отомстив сполна. И как же плохо было ей сейчас!