Претерпевшие до конца. Судьбы царских слуг, оставшихся верными долгу и присяге - Юрий Жук

Я гораздо больше любила Ольгу Николаевну. Она унаследовала много черт отца. Она на меня производила своей ласковостью, всей собой также «чарующее» впечатление милой, хорошей русской девушки. Она не любила хозяйства. Она любила уединение и книги. Была она начитанна. Вообще она была развита. Она, мне кажется, гораздо больше всех их в Семье понимала своё положение и сознавала опасность его. Она страшно плакала, когда уехали Отец с Матерью из Тобольска. Может быть, Она сознавала тогда что-нибудь. Она производила на меня впечатление человека, который что-то неудачно пережил. Бывало, Она смеется, а чувствуешь, что её смех сверху, а там, в глубине души, ей вовсе не смешно, а грустно. Так же, как и Отец, Она была со всеми окружающими проста и ласкова, предупредительна и приветлива. Она больше других любила, кажется, Марию Николаевну.

Мария Николаевна была самая красивая, типично русская, добродушная, весёлая с ровным характером, приветливая девушка. Она любила и умела «поговорить» с каждым, в особенности с простым народом, солдатами. У неё было всегда много общих тем с ними. Говорили, что она уродилась в Александра III наружностью и силой. Она была очень сильная. Когда нужно было больному Алексею Николаевичу куда-нибудь передвинуться, кричит: «Машка, неси меня». Она всегда его и носила. Её очень любил, прямо обожал комиссар Панкратов. К ней, вероятно, хорошо относился и Яковлев, когда они ехали на пароходе. Девочки потом смеялись, получив письмо от неё из Екатеринбурга, в котором она, вероятно, им писала что-нибудь про Яковлева: «Машке везёт на комиссаров». Она имела способности по рисованию и рукоделию.

Анастасия Николаевна одна из всех была какой-то неотёсанной и грубоватой. Была совсем не серьёзна. Не любила заниматься и готовить уроки. Выезжала всегда на Марии Николаевне. Они обе, надо сказать, были отсталые в науках. Они не умели обе писать сочинений и совершенно не были приучены выражать своих мыслей. Это надо объяснить неудачным выбором к ним преподавателя Петрова, который учил их в Царском. Они сами мне рассказывали про него: глухой сильно, он не слышал, что они ему отвечают. Шалуньи-девчонки болтают ему всякий вздор и тешатся этим, а он думает, что они ему отвечают уроки. Анастасия Николаевна была вообще ещё ребёнком и к ней так и относились, как к маленькой.

Я любила больше всех Алексея Николаевича. Это был милый, хороший мальчик. Он был умненький, наблюдательный, восприимчивый, очень ласковый, весёлый, жизнерадостный. Он был способный от природы, но был немножко с ленцой. Если он хотел выучить что-либо, он говорил: «Погодите, я выучу». И если действительно выучивал, то это у него оставалось и сидело крепко. Он привык быть дисциплинированным, но он не любил придворного этикета. Он не переносил лжи и не потерпел бы её около себя, если бы взял власть когда-либо. У него были совмещены черты и отца и матери. От отца он унаследовал его простоту. Совсем не было в нем никакого самодовольства, надменности, заносчивости. Он был прост. Но он имел большую волю и никогда бы не подчинился никакой женщине. Вот ГОСУДАРЬ, если бы Он [снова] взял власть, я уверена, он бы забыл и простил поступки тех солдат, которые ему были известны в этом отношении. Алексей Николаевич, если бы получил власть, этого бы никогда им не забыл и не простил и сделал бы соответствующие выводы. Он не любил придворного этикета и говорил про Тобольск: «Здесь лучше. Меня там (во дворце в Царском) обманывали. Меня там ужасно обманывали». Он уже многое понимал и понимал людей. Но он был замкнут и выдержан.

Он был страшно терпелив. Бывало, сидит и начинает отставлять ногу. Видишь это, скажешь: «Алексей Николаевич, у Вас нога болит». – «Нет, не болит». – «Да ведь я же вижу». – «Вы всегда видите, болит, а она не болит». Так и не скажет, а нога действительно разбаливается. Ему хотелось быть здоровым, и он надеялся на это. Бывало, скажет: «А как Вы думаете, пройдёт это у меня?» Он был очень аккуратен, дисциплинирован и требователен. Если бы он получил власть, он был бы требователен. Я не знаю, думал ли он о власти. У меня были с ним разговоры об этом. Я ему сказала: «А если Вы будете царствовать…» Он мне ответил: «Нет, это кончено навсегда». Я ему сказала: «Ну, а если опять будет, если Вы будете царствовать?» Он сказал мне: «Тогда надо устроить так, чтобы я знал больше, что делается кругом». Я как-то его спросила, что бы тогда он сделал со мной. Он мне сказал, что он бы построил большой госпиталь, назначил бы меня заведовать им, но сам бы приезжал и сам бы «допрашивал» обо всём: всё ли в порядке. Я уверена, что при нем был бы порядок.

Он был добрый, как и отец, в смысле отсутствия у него возможности причинить напрасно зло. В то же время он был скуповат: он любил свои вещи, берёг их, не любил тратить свои деньги и любил собирать всякие старые вещи: гвозди, верёвки, бумагу и т. п. Перегорит электрическая лампочка, несут к нему, и он её спрячет. Как-то однажды, когда он был болен, ему подали кушанье, общее со всей Семьёй, которого он не стал есть, потому что не любил этого блюда. Я возмутилась: как это не могут приготовить ребёнку отдельного кушанья, когда он болен.

Я что-то такое сказала. Он мне ответил: «Ну, вот ещё. Из-за меня одного не надо “тратиться”». В ученье он был страшно запущен. Он даже плохо читал и любил, чтобы больше ему читали, чем самому читать. Час ему было трудно заниматься. Это, возможно, объяснялось его болезнью. Читать он не любил, и ГОСУДАРЫНЯ волновалась по этому поводу. Она ставила ему в пример ГОСУДАРЯ, любившего читать и в детстве.

Вся эта Семья в общем подкупала своей простотой и добротой. Её нельзя было не любить. Я никак не могу уложить себе в голову всего того, что писалось в революцию про эту Семью и, в частности, про отношения ГОСУДАРЫНИ к Распутину. Всякий, кто только видел и знал Её, Её отношения к мужу, Её взгляды, вообще знал Её всю, тот мог бы только или смеяться от этого, или страдать. Она, как набожная, вероятно, верила в его силу: дар молитвы. Но вот, по моему мнению, что странно. Алексей Николаевич, видимо, относился к Распутину совсем не так. Однажды произошёл вот какой случай. У него на столике стоял в рамочке маленький портрет Распутина. Как-то он был болен, и я сидела около него. Что-то упало на столике. Я стала поправлять и вижу, что чего-то недостаёт. Я спросила об этом Алексея Николаевича и упомянула слово «иконка»: «Нет иконки на столе». Он засмеялся и сказал: «Ну, уж и иконка. Это не иконка. Не ищите. Она там, где ей больше и надо быть». В его словах ясно чувствовалась ирония. Я знала, что он говорит про портрет Распутина, которого действительно уже не было на столе. Ясно чувствовалось, что у него в тоне звучало отрицательное отношение к Распутину. Когда у меня был спор с ГОСУДАРЫНЕЙ и я стала ей говорить, что ей не говорят всего, Она, между прочим, сказала мне: «Мало ли, что говорят[?] Мало ли, каких гадостей говорили про меня[?]». Ясно тогда было, в связи с другими Её словами и мыслями, что она намекала на Распутина. Я говорила на эту же тему с Волковым, с Таней Боткиной, с Николаевой, с которой была очень близка Гендрикова, – вот именно это и говорили они все: она верила в силу молитвы Распутина.