Черный тополь - Полина Москвитина

– А он, как там ни говори, тянет колхоз! И, кроме того, Агния – законная жена Вавилова. Я ее лично знаю еще с сорок третьего года, когда она работала в леспромхозе. Не женщина – а подвиг.

– А что у ней за история была с Боровиковым?

Помощник махнул рукою.

– В той истории, если разобраться, виноват сам Вавилов.

Секретарь попросил найти письма Шумейки.

– Их в райкоме нет. Я передал их Агнии Вавиловой.

– Значит, все письма Шумейки у жены Вавилова?

– У ней.

– И Вавилов ничего не знает?

– Думаю, что нет.

– Значит, фактически устроили заговор против Вавилова?

ЗАВЯЗЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

I

…Есть, говорят, у любви какое-то шестое чувство. Ни осязание, ни зрение, ни слух, ни вкус, ни обоняние не могут проникнуть в тайну сердца; как и что там? Любовь проникает всюду.

Еще до того, как Шумейка надумала ехать в Сибирь из Полтавы, она была уверена, что Степан любит ее. Особенно насторожило Шумейку гневное письмо Агнии Вавиловой, «законной» супруги, полученное еще в начале марта. Агния требовала, чтобы Шумейка прекратила писать Степану, и что он, не читая, рвет ее письма, и до каких же пор Шумейка будет надоедать мужу Агнии, Степану Егоровичу?

– Це же та самая Агния! – вспомнила Шумейка. Степан говорил ей, как его жена спуталась с каким-то парнем и родила от него девчонку, и они разошлись. – Брешет Агния. И письма мои ховает от Степушки. Сама пийду до Сибири!

И вот – приехала…

За четыре дня Шумейка многое успела узнать. И весь Каратуз исходила с Лешей, и в больнице побывала, где нашлось место фельдшерицы, и в районной гостинице подружилась с милой заведующей, Ириной, а главное – разведала про Степана.

– Бирюк. Чистый бирюк! – говорили одни.

– Вавилов? Который Вавилов? Из кержаков? – спрашивали другие.

– Шо це за кержаки? – недоумевала Шумейка.

– Не знаешь кержаков? Да ты что, нездешняя? С Украины? А! Ну, значит, кержаки это, как бы тебе сказать, дева, староверы, значит.

И Шумейка стала расспрашивать, что за люди староверы. Наговорили ей столько, что голова кругом шла! И молятся двумя перстами, и гостей не привечают, и сами в гости не ходят. Но ведь Степан совсем не такой!

Один представительный мужчина сообщил:

– Вавилов? А! Это такой председатель – зимой льда не выпросишь. Скупердяй, кержак!

И еще одна новость:

– Вавилов? Да это же, извините, полнейшее недомыслие природы! Бренчит орденами, а сам – пень пнем!

– Ох, брешете! – не выдержала Шумейка.

На Амыле, купающемся в сизом мареве, пожилой человек с удочками ошарашил Шумейку.

– Вавилов? Еще бы! Не человек, а кедр по звонкости. По характеру – чугун, не согнешь через колено, сердце – мяконькое, как из воска сработано.

Шумейка спросила про Агнию Аркадьевну.

– Агнея? Это которая? А, жена Степана Егоровича! Как бы вам сказать? Ну, баба, как все протчие, а со смыслом. Не пустышка.

– Она молодая?

– В соку. Как на погляд, как по силе – доброму мужику впору.

Шумейка невольно покраснела.

– А ты что, дева, знаешь Егорыча?

Шумейка только вздохнула. Пожилой человек догадался.

– Подумать! – удивился он. – Удивленье просто! Как ты могла проникнуть в такую крепость? Как мне доподлинно известно, Егорыч не очень-то благорасположен к вашему полу, то есть женскому. И кроме того – Агнея! Навряд ли она поделит с вами мужа.

Шумейка вовсе не намерена делить Егорыча.

– Сердце ще никто не делил!

– Сердце? Хы! Про любовь, дева, только в книжках пишут, а в приблизительности ее и во сне не бывало! Какая там любовь? – И закинул удочку в реку. – Вот жду: клюнет аль поманежит? То и сказка про любовь. Которым нече делать, те, конечно, балуются со всякой любовью. А такому, как Егорыч, какая может быть любовь? То хлеб сеет, то сенокос, то коровы, то всякая всячина! – И махнул рукой.

Шумейка призадумалась. В самом деле, что она ищет? Зачем приехала в Сибирь? К Степану, женатому человеку? «О лихочко! Куда тико занесли меня ноги, га? Мабуть, прокляну и тот день и ту годину, колысь мы повстречались!..»

В ночь на вторник Шумейка не сомкнула глаз. В окно гостиницы заглядывала луна. Тревога матери передалась Леше, и он долго ворочался на кровати. Леша тоже ждет встречи с отцом. Завтра он окончательно узнает: есть ли у него отец или нету?

– Мамо, лягай!

– Спи, Леша. Я ще трошки посижу.

– Пидешь до речки, га?

– Чи ты знаешь, чо я була ночью на Амыле?

Леша, конечно, знает.

– Боже ж мий, я ще не бачила найкращей реки! А Енисей? Ты помнишь, Леша, как ехали пароходом по Енисею?! Горы такие высоченные, як те громады Карпат. Пид самое нибо. И лесу стико, на всю Вукраину хватит. И немае того холода, як мы думали у Полтаве.

– Ще лито, мама. Погодь до зимы. Мабуть, змерзнешь.

– Не змерзнем, сыну. И тут живут люди.

– Це ж сибиряки!

– И мы будем сибиряками. Чуешь? Найкращего миста нема на всем свити.

– Як я пиду в школу, колысь плохо разумею и балакаю по-русски?

– Ще лучше всих балакать будешь, Леша. Погодь трошки, и мы одолеем русскую мову. Мы вже добро балакаем.

Помолчали, спаянные единым желанием.

– Мамо!

– Шо, Леша?

– Ты ему грала на скрипке, когда вин був с тобой на том хуторе?

– О, Леша! Немцы ж були. Каты!.. Боже ж мой, какое лихо!..

С утра Шумейка собралась с сыном на Амыл к парому, чтобы встретить Степана до того, как он приедет в Каратуз.

Собрала в сумку продукты, нарядилась в лучшее крепдешиновое платье, накинула на пышные русые волосы шелковую косыночку и долго вертелась перед зеркалом. И казалось Шумейко, что она такая же! И синева глаз та же, и вздернутый нос, и черные брови, и вся она подобранная, стройная.

Леша одел короткие штанишки и новые ботинки на каучуковой подошве.

Над Амылом кружились ласточки. Берегом тянули невод. Где-то над тайгою громыхала гроза. К обеду грозовая туча продвинулась к Каратузу. Шумейка с Лешей укрылись под тополем. При каждом ударе грозы Шумейка вздрагивала, как от артиллерийской канонады. «О, лихочко!» – И наблюдала за дорогой: а вдруг подъедет Степан? В самый ливень к припаромку подошла автомашина. Шумейка побежала узнать: не Степан ли? Дождь прополоскал ее до нитки, но ей было все равно.

– Глянь, Леня, шо зробилось з моим платьем? – Платье прилипло к телу, и она его оттягивала пальцами.

И гроза минула, и дождь. И опять солнце, и ожидание. Ни одной подводы, ни одной машины, ни одного человека не пропустила Шумейка, чтобы не глянуть: не Степан ли?

Чужие, незнакомые люди без конца ехали в Каратуз.

Солнце давно свернуло с обеда, а Степана все нет и нет! Или Шумейка проглядела?

Плашкоут только что отчалил от правого берега. Синева. Дымок. На припаромок накатились волны, и Шумейка едва успела отбежать. Оглянулась – и остолбенела.

На пригорке стоял вороной конь, впряженный в тарантас с железными подкрылками на колесах. Усатый человек сошел с тарантаса и направился к припаромку, щелкая бичом.

Это был он, Степан! Ее Степан!..

У Шумейки будто остановилось сердце, и она не могла пошевелить ни рукою, ни ногою.

Горечь, обида, давнишние тернии ожидания, сполохи тревожных ночей на хуторе Даренском, когда она, роняя слезы, до утра просиживала у хаты тетушки Агриппины, скованная страшной думой: «Не идут ли в хату фрицы», – все это разом нахлынуло на нее, сдавив горло. Как много довелось ей выстрадать за свою нескладную любовь и как мало она видела счастья!..

Пригнув голову, остановился Степан. Он даже не взглянул на Шумейку!

– Мамо, ще долго будем ждать, га?

И этот голос сына Шумейки, как бичом, подстегнул Степана.

– Миля? Ты?!

– Чи не бачишь?

И взглянула в лицо Степана: черные глаза, смуглое прямоносое лицо, вислые усы, дождевик нараспашку, три орденских планки и Золотая Звезда на поношенном армейском кителе.

– Миля!

Солоноватая слезина, щекоча, скатилась на ее вздернутую губку, в ямочку…

Грубоватые мужские ладони легли на ее плечи. Напахнуло сыростью ила, истоптанной травой и еще чем-то вязким, горьковатым, как прелая солома.

– Степушка!.. Ридный мий Степушка!..

И сразу же, жарко дохнув, твердые губы прижались к ее полуоткрытому рту, поцеловали в губы, в нос, в щеки. Хмелем ударило в голову: она почувствовала, как зазвенело в ушах и, пьянея, теряя силу, повисла на его руках, запрокинув голову. И только сейчас сквозь слезы увидела все его лицо, обросшее черным жнивьем, ввалившиеся щеки, пропыленные коричневой пылью загара, глыбу упрямо нависшего лба.

– Шумейка ты моя, Шумейка! Как же я тебя искал!

– Боже ж мой! Скико я писала!..

И ручьями полились слезы, облегчающие сердце. Он гладил ладонью ее вздрагивающие плечи, ее пышные волосы, мягкие, как шелк, теплые, пахнущие водою, лезли ему в глаза, в рот, а он, не отнимая лица от ее головы терся об них, с жадностью вдыхая знакомый запах,

Она говорила, говорила, говорила!..

– Твоих писем, Миля, я в глаза не видел! Леша? Где Леша?