Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Роден был не единственным французом, кто не слышал даже имени Шоу; запоздалое признание Шоу во Франции словно подтверждает справедливость слов драматурга: в художественном отношении Франция отстает на полвека. Однажды Шоу встретил в Сикстинской капелле Анатоля Франса. Они взгромоздились на леса, похожие на Вавилонскую башню с полотна старой школы. Сооружение поддерживало зашаливший потолок Микеланджело. При ближайшем рассмотрении Шоу и Франс отметили, что фрески выполнены так же тщательно, что и гипсовые барельефы. Анатоль Франс забрался ка рабочий верстак и произнес заранее заготовленную речь, где — как полагается — сказал самые обязательные вещи о железкой руке Анджело, его пламенном сердце и о многом другом в этом же роде, а в заключение процитировал из Теофиля Готье. Шоу недоумевал: под взглядом дельфийской сивиллы человек может думать о Готье! Да как его еще земля носит, как терпит его на себе Вавилонская башня, наконец? Преодолев опасный спуск, Анатоль Франс обернулся к Шоу (он знал только, что это «некий сударь», имени не разобрал) и, извинившись, спросил, с кем имеет честь. «С таким же гением, как вы», — последовал ответ. Французу такие речи говорят только о дурном вкусе, и потрясенный Франс пожал плечами: «Quand on est courtisane on a le droit de s’apoeler marchande de plaisir»[142].

Несколько лет спустя Фабианское общество устроило вечер в честь Анатоля Франса. Председательствовал Шоу, выступивший с похвальным словом Франсу. В самом патетическом месте растроганный Франс вскочил со стула, обнял Шоу и облобызал его. Нетрудно представить, с какой скандальной радостью приняли эту сцену фабианцы. Шоу, пожалуй, расквитался с Франсом за Сикстинскую капеллу.

Греческий и латынь Шоу знал плохо, как и Шекспир. В школе разве чему-нибудь научат? Он говорил бегло только на родном языке, но умел объясниться (и довольно свободно читал) по-французски. В Италии и Испании он разбирал в местных газетах новости, кое-что смыслил и в немецком. Случалось, ему помогала осведомленность в музыке. Однажды члены Союза работников искусства, благодаря которому Шоу не раз выезжал за границу, обедали в миланском кафе. Путешественники решили расплатиться каждый за себя, но скудные познания в итальянском не давали им возможности довести свое решение до сведения официанта.

Обратились за помощью к Шоу. Он глубоко задумался и вдруг вспомнил строку из «Гугенотов» Мейербера: «Ciascun per se, per tutti il ciel» («Каждый за себя, один бог — за всех»). «Ciascun per se», — небрежно объяснил он официанту. «Si, si, signore», — закивал тот головой. Отныне Шоу будет слыть знатоком итальянского.

Скандинавских и славянских языков Шоу себе просто не представлял. Приехав в Стокгольм, он воспользовался случаем и навестил Августа Стриндберга: он хлопотал о том, чтобы Стриндберг назначил переводчиком своих пьес в Англии Уильяма Арчера.

— Арчер мне не симпатизирует, — возражал Стриндберг.

— Ибсену он тоже не симпатизировал, — упирался Шоу, — а все равно не удержался и перевел. Перед поэзией Арчер не устоит, изменит самому себе.

В письме к Арчеру Шоу дословно передал свой разговор со Стриндбергом, который продолжался следующим образом: «Август С. растерянно отмалчивался и посылал бледные улыбки, а Джи-Би-Эс впадал в истерическое красноречие, мешая без разбору французские и немецкие слова. Затем Стриндберг достал часы и объявил по-немецки: «В два часа у меня бывает припадок». Гости вняли деликатному намеку и раскланялись».

Да, не мастер он был говорить по-французски или по-немецки. Зато ка родном языке говорил как по писаному. Начиная с 1879 года, когда Шоу заделался оратором, его статьи читаются как запись устных выступлений, в них различается живой голос автора. После обеда в честь Герберта Уэллса Арнольд Беннет записывал в «Дневнике»: «В основном говорил один Шоу, или, говоря точнее, Шоу не закрывал рта ни ка минуту». Беннет считал Шоу законченным эгоистом и чувствовал себя «стесненно в обществе Джи-Би-Эс». Я спросил Шоу, замечал ли он это за Беннетом. «Вот ведь черт, — заорал Шоу. — Я же старался, чтобы он сам разговорился. Гостей надо развлекать, и раз они взялись играть в молчанку, говорить пришлось мне одному. Моя жена сотни раз слышала все мои истории, знает их наизусть — так она меня просто умоляет: помолчи, пусть другие что-нибудь скажут. А я разве против?! Но они же все воды в рот набрали. Люди идут специально меня послушать, развлечься — мне они ничего не несут. Наверно, не жаловались на концерте Падеревского, что слишком много играет! А вспомните: он нередко играл как бы даже с ненавистью. Мне то лее частенько приходится скрывать тот факт, что свою историю я отбарабанил уже сто раз, что я заново воскрешаю ее, чтобы не замирала жизнь.

Самыми дорогими гостями для меня бывали Уэллс, Беллок. Оливье, Барри, Нансен: они — рассказчики, они меня выручали, и я наконец в покое вкушал свой обед. Иногда я бываю рад даже нудному болтуну».

Он мог в одну минуту оседлать любую тему и уже вещал как по книге. Силе и очарованию его выступлений способствовали ирландский акцент, сердечный смешок, привычка яростно потирать руки, живые серо-голубые глаза и выразительная жестикуляция. Замечательной чертой Шоу в обществе было внимание к робкой молодежи. Молодой и еще ничем не прославившийся Фрэнк Суиккертон как-то опоздал на званый обед к Герберту Уэллсу. Фрэнк явился весь красный, взъерошенный. Гости раскланялись с ним прохладно, и один Шоу подошел к нему, поздоровался за руку и повел к его месту за столом.

Другой заметной, если не замечательной, особенностью в светском поведении Шоу были его яркие ответы. Леди Астор приводила мне такой пример. На завтраке в Кливдене она однажды проронила: «Ненавижу, когда убивают ради удовольствия». Она была совершенно уверена, что подобное замечание будет по душе Шоу.

— И вы ненавидите убийство ради удовольствия? — тут же спросил у Шоу какой-то недоросль.

— Смотря кого убивать, — ответил Шоу.

Или еще такой эпизод. Незнакомка из Цюриха сообщает ему свой адрес и пишет: «У вас лучший в мире мозг, а у меня лучшая в мире фигура. У нас должен быть лучший в мире ребенок». Шоу отвечает: «А что если дитя унаследует мою фигуру и ваш умишко?» Этот рассказ долго связывали с именем Айседоры Дункан, но то была не она.

А вот какую историю рассказывал Шоу в доказательство того, что его остроты доставляли отнюдь не одно только удовольствие. «Я как-то гостил у леди Чад-ли, истовой католички. И какой-то иностранец, прусского толка, вдруг возьми да пожалуйся на то, что его братца упрятали в тюрьму всего только за то, что он послал подальше доктрину о непорочном зачатии. Набожная католичка-хозяйка набрала в рот воды. Я вынужден был нарушить тишину, заявив самым безразличным тоном, что не знаю, бывают ли вообще порочные зачатия[143]. Поклонник Бисмарка провалился сквозь землю — я действовал его же оружием. В глазах леди Чадли я прочел благодарность. Тут же зажглось сомнение: не получил ли ее гость пониже спины? Однако кризис уже успел миновать».