Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Пару раз я восставал против их мягкой тирании и раздумывал, не удалить ли их как-нибудь по-доброму из моей жизни. Но ведь я часто и долго отсутствовал, и мысль, что они там, вселяла в душу спокойствие и уверенность; а возвращения домой, запас деревенских новостей и сплетен, выкладываемых наперебой, наслаждение, доставляемое тесным маленьким мирком после пребывания в огромном разрозненном мире, звук их девонской речи… и призраки, призраки других, когда-то в этом доме живших.

Филлида

Я у любви в плену,

Не в силах сладить с нею,

Неверную кляну,

Но вымолвить не смею.

Мой ум порабощён,

Она ж манит очами,

Но ветрена, как сон,

Как челн под парусами.

Всё отдаю ей в дар,

Она же смотрит мимо.

Она неумолима.

О, тщетен сердца жар!

Увы, играет мной моя Филлида.

В те времена, что мой отец был здесь приходским священником, Торнкум принадлежал семейству Рид, а сами они принадлежали к ныне почти исчезнувшему слою образованных крестьян. В нашем приходе такие были редкостью посреди множества полуграмотных фермеров, речь которых отличалась невероятным местным акцентом и ещё более невероятной грамматикой; Риды были совсем другими. Правда, в их речи слышался южногэмпширский акцент, но произношение было чётким и ясным, и они почти не употребляли диалектальных слов. Семья состояла из шести человек, главой считался дед, служивший старшим церковным старостой в нашем приходе. Давно овдовевший «старый мистер Рид» был в большом фаворе у моего отца, который вечно приводил его в пример, называя старика «джентльменом от природы». Это снисходительное клише довольно унизительно, но старик и в самом деле был человек замечательный, отличавшийся врождённым чувством достоинства, естественной учтивостью… даже, я сказал бы, величием. Глядя на него, можно было вполне согласиться, что именно крестьянство — «становой хребет» Англии. Если обычно с людьми, говорящими не вполне грамотно, стараешься быть предельно вежливым, в присутствии этого патриарха и стараться было не нужно — это получалось само собой. Никто никогда не называл его «старина Рид»: он вполне заслужил уважительное обращение «мистер». Больше всего мне запомнилось, как он читал поучения281 в церкви. Он знал на память чуть ли не целые главы из Библии и читал их наизусть размеренно, глубоким басом, никогда не заглядывая в текст, с таким безыскусным убеждением, какого я никогда не слышал в голосе собственного отца… да и потом, у других, гораздо более искушённых актёров, тоже что-то не замечал. Старый мистер Рид — единственное исключение из всего, что ненавистно мне в англиканской церкви. Он был словно народная песнь или поэма, словно донёсшийся до нас голос Дрейка и Рэйли.282 Пусть мой отец проповедовал и исповедовал веру, старый мистер Рид был — сама вера.

Когда началась война, он был уже слишком стар, чтобы работать, и хозяйство вёл его сын, ни в какое сравнение с ним не шедший: замкнутый, с тихим голосом человек лет пятидесяти. У него были жена и три дочери, младшая — та самая Нэнси, на которую я исподтишка заглядывался в воскресной школе и которая могла всех переглядеть в гляделки. Две старшие дочери — близняшки Мэри и Луиза, — как только началась война, стали помогать родителям на ферме. В деревне их считали странными: повсюду, кроме церкви, они ходили в мужской одежде — брюки, рубашка, свитер, этакая парочка смуглолицых и крепких сельских амазонок, правда, стройных и небольшого роста. До того как я по-настоящему с ними познакомился, меня отталкивала их неразговорчивость, их крестьянская сноровка и уверенная манера держаться: я считал, что — как девушки — они совершенно непривлекательны.

Риды держали стадо замечательных коров гернзейской породы, и сливки у них были лучшие во всей округе; они сами делали сидр; разводили домашнюю птицу; мать семейства была просто помешана на пчеловодстве — мой отец ничей другой мёд и пробовать не желал. Хотя их усадьба была в дальнем конце прихода и Риды были не того статуса люди, чтобы мы могли встречаться домами, общались мы довольно часто. Общие церковные дела — миссис Рид была, помимо всего прочего, заводилой в Союзе матерей: приходилось часто носить на ферму записки. Во время войны — проблемы с продуктами… отец укоризненно качал головой, видя, как безобразно попираются «Священные законы нормирования»: в деревне постоянно тайком продавались сливки, масло, яйца, куры, «жирная крольчатина» (незаконно забивали свиней). Нам тоже перепадало из самых разных мест: тётя Милли говорила, это что-то вроде церковной десятины. А главная доля «поставок» шла именно из Торнкума.

Я влюбился в Торнкум задолго до этого. Ферма стояла одиноко, в глубине сада, посреди небольшой уютной долины, прижавшись спиной к подножию крутого, поросшего лесом холма, а окнами глядя на юго-запад. Простой белёный дом отличался от других таких же только массивным каменным крыльцом с выбитой над входом датой «1647». Меня это крыльцо влекло с малых лет: в нём тоже была — вера. И сам дом — внутри — с характерным девонским запахом, густым и сладковатым, в котором смешались запах коровьих лепёшек, сена и пчелиного воска; дом был необычайно удобным для жизни, необычайно обжитым. Тут был хороший фарфор, солидная мебель и совершенно не было вещей, купленных по дешёвке, не было клеёнки и линолеума, столь типичных для большинства фермерских домов нашей округи. В Торнкуме жизнь вовсе не сосредоточивалась вокруг кухни, хотя ежедневные трапезы, разумеется, проходили там. Возможно, это определялось преобладанием в доме женщин. Это был единственный дом, где в ту пору я вечно казался чужим самому себе. Конечно, тут сказывались и сословные различия — миссис Рид начинала суетиться вокруг меня, предлагала мне чай, лимонад или — стакан сидра, когда меня сочли для этого достаточно взрослым: ведь я сын священника, почётный гость; и Дэниел вдруг сознавал, что ведёт себя неестественно, или, скорее, именно в этом доме неестественность собственного поведения беспокоила его постоянно. А ещё в доме ощущалась странная, загадочная теплота, некая собственная внутренняя жизнь, некое благоволение: всего этого не было в нашем доме, хотя он был значительно просторнее, а сад при нём — несравненно лучше. Должно быть, отчасти это зависело от женского присутствия: подсознательная мечта о сёстрах, о настоящей матери, не такой, как бедная тётя Милли; отчасти — от некой ауры сексуальности, создаваемой этим же присутствием; от жизни рядом с животными, близко к земле, к тому, что так плотски осязаемо, а не абстрактно-духовно. Я всегда с нетерпением ждал, когда меня пошлют в Торнкум. Во время войны отец обязательно заставлял меня работать на всех фермах, где требовалась помощь на уборке урожая, — не важно, что я был не очень-то умелым работником; это меня в душе всегда раздражало — я готов был в первую очередь помогать Ридам, в последнюю — всем остальным.

И Нэнси.

Нэнси — мука моя.

По правде говоря, уехав в школу-интернат, я на целых два года о ней и думать забыл. Я знал, что она учится в местной школе-интернате в Ньютон-Эбботе как приходящая ученица. Во время каникул я видел её в церкви. Она казалась потолстевшей и неуклюжей и какой-то слишком застенчивой; куда подевалась её задиристость, свойственный ей прежде мальчишеский задор? От неё теперь и взгляда было не дождаться, какие уж там гляделки! Да я и сам был не лучше. В дортуаре я такого о сексе наслушался и так буквально всё воспринимал… Моя школа вовсе не отличалась сексуальными извращениями, но подспудные течения… тема эта постоянно возникала в ночных разговорах и порождала тревожные вопросы, Мне (я предполагал, что только мне!) приходилось лгать о собственном сексуальном опыте. Конечно, я целовался с девчонками — а как же? Конечно, трогал их за грудь, конечно… об остальном лгать не надо было — возраст служил достаточным оправданием, но моя абсолютная невинность, разумеется, была постыдна. Я обнаружил, что некоторые мальчики мне нравятся — и стал себе противен: одно дело — кощунствовать на словах, и совсем другое — обнаружить, что ты тайный извращенец. Я винил во всём семью — и не без оснований; у всех других ребят были сёстры, у сестёр — подружки; были танцульки, вечеринки… а всё, что было у меня, это игра в теннис, да и то изредка, со скучными, заносчивыми существами противоположного пола, которые гораздо больше интересовались лошадьми, хоккеем и друг другом, чем прогулками в лесочке. Да даже и эти прогулки всегда в присутствии дуэний, следящих за каждым шагом. А ещё я ужасно боялся показаться смешным, если попытаюсь сделать шаг в желаемом направлении… или — вдруг моя спутница поднимет шум и узнает отец или тётя Милли. Ну, школа была хороша уже хотя бы тем, что думать о девчонках было некогда. Знакомиться было негде, а те, кого мы порой видели, были недосягаемы. Зато были учёба и чувство солидарности с другими испытывающими такие же страдания, такую же безысходность. Но дома, на каникулах, я был предоставлен самому себе и обречён в одиночку сражаться с комплексом Портноя.283