Чертов мост, или Моя жизнь как пылинка Истории : (записки неунывающего) - Алексей Симуков

Фурцева продолжает:

— Евсеев здесь?

И слышит ленивый, с растяжкой, ответ:

— Здесь, здесь Евсеев.

И в этом ответе, в повторении фамилии чувствуется характер человека, отсутствие страха. В подтексте звучит: «Что ты выламываешься? Перед кем? Мы же знаем наши игры. Уж передо мной-то не стоило бы. Я тебя насквозь вижу…»

В общем, Фурцева чувствует: перед ней мужчина. А это, вообще-то говоря, в аппарате редкость. Имея начальником женщину, даже самые смелые нередко теряются. Они не понимают ее природы, столь противоположной мужской, ее психики, логики. Неизвестно, что она может выкинуть — баба ведь! И это пугает.

Федор Васильевич Евсеев, начальник управления театров Министерства культуры РСФСР, Фурцевой не боялся, как и вообще любого начальства. Был он прелюбопытной фигурой. Пьяница, бабник, он мог и ошибаться, но всегда был честен. Помню спектакль «Глеб Космачов» М. Шатрова в Театре им. Ермоловой. Он не принимал пьесы и высказывался искренне, правдиво, пусть неверно по существу, но у него перед глазами был некий идеал, и он его отстаивал. В части же организационно-хозяйственной вообще мало кто мог с ним сравниться. В общем, он был Личностью! Незадолго до его смерти моя знакомая, жившая в Волковом переулке, встречала его. Он шел, воткнув в карманы своего пиджака ветви деревьев. Где он их наломал? Шел не человек — сад, и так он себя чувствовал. Может быть, он уже тогда прощался с нашим миром, мелким, ничтожным.

Павел Андреевич Тарасов был другой, но тоже чудесный, милый человек. Огромный, с прекрасными большими глазами раненой газели, он говорил мне:

— Вот выйдете вы в отставку — писать будете, а мне что делать? Кота чесать?

Был он в Нижнем Новгороде актером, актера из него не получилось, пошел по профсоюзной линии. Приглянулся — парень был видный, попал помощником к самому Д. Шепилову, заведующему Агитпропом ЦК ВКП(б). Между прочим, он рассказывал, как по долгу службы знакомился с письмом одного из старых партийцев, который тянул свою лямку на непосильной каторге где-то в Сибири. Отправить такое письмо — и то был подвиг!

«Дорогой Сосо! — писал старый, по-видимому, товарищ Сталина. — Объясни, что происходит? Может быть, ты готовишь войну и очищаешь тылы? У каждого из нас, старых членов партии, были грешки, шатания, я готов тебя понять, но объясни, что ты задумал? Я должен понять!»

Когда в 1957 году «погорел» Шепилов, сгорел и Тарасов. Кое-что осталось от прежнего — роскошная квартира в доме на Кутузовском проспекте, но не это заставляло тосковать Павла Андреевича. ЦК! Никакая работа не могла заменить ЦК. У него остались еще связи, он ездил на рыбную ловлю по каким-то старым пропускам, встречался со старыми товарищами. Делясь с нами впечатлениями, он весь таял — как же, разговоры, новости… Остался еще королевский продовольственный паек — он все-таки был членом коллегии Министерства культуры СССР, начальником управления театров. И столько было в его рассказах о рыбной ловле тоски по ушедшему, о величии учреждения, которое он был вынужден покинуть…

Он не знал себе цены — ведь он мужественно воевал, был на знаменитом пятачке под Ленинградом, Невской Дубровке, где земля в несколько рядов была устлана трупами. Он только случайно не получил Героя Советского Союза, кажется, даже был представлен. И жена была ему под стать — врач, прошла вместе с ним всю войну. Но при всем том он был типичнейшим служакой сталинской школы. Выполнять приказ — и все! Назвать белое черным, или наоборот — как там, наверху скажут… Доказывая, таким образом, свою преданность «престолу».

Хорошей иллюстрацией образа мышления людей той эпохи является, на мой взгляд, эпизод из воспоминаний графини Лариш. Это касалось ее деда, австрийского императора Франца-Иосифа. Однажды он был на охоте у какого-то своего друга, командира гвардейского кавалерийского полка, и заночевал у него в замке. Ночью императору захотелось кое-куда, и он отправился на поиски нужного места как был — в одном белье. В коридоре ему попалась старая нянюшка, выкормившая когда-то хозяина замка. Увидев незнакомого мужчину в одном белье, она испуганно закричала.

— Молчите, глупая женщина, — сердито сказал ей Франц-Иосиф. — Я — ваш император.

Потрясенная нянюшка рухнула на колени и тут же запела гимн.

Вспоминаю один эпизод. Нина Петровна, супруга Никиты Сергеевича Хрущева, попросила Фурцеву помочь внучке с переводом пьесы. Та сейчас же позвонила Павлу Андреевичу и приказала заключить с внучкой Никиты Сергеевича договор на перевод. Тарасов вызвал меня и приказал выполнить распоряжение министра. Я отказываюсь, поясняя, что у нас уже есть договор на перевод этой пьесы и я не понимаю, зачем нам второй перевод. Я просил объяснить это министру. Павел Андреевич заливается краской. Никаких разговоров! Приказ министра! Хорошо, я подписал договор.

Проходит время. Рухнул Хрущев, и как раз приходит срок готовности перевода. Работа сделана — надо платить. За соответствующей визой иду к Павлу Андреевичу. И опять он весь делается красным.

— Никаких денег! У нас не богадельня!

— Павел Андреевич, но ведь работа сделана!

— Нет!

Никаких доводов. Поезд ушел. Какая внучка, какая Нина Петровна?!

Простодушие его не знало границ. Была у нас как обычно по понедельникам летучка. Длилась она уже часа два, обсуждался вопрос, если мне память не изменяет, о работе молодых актеров. В то время была у нас одна сотрудница, Людмила Зотова. Всегда — грудь вперед — она проносилась по коридорам, рассекая воздух, даже казалось, с каким-то свистом. У нее обо всем было свое мнение, которое она горячо отстаивала. Так и здесь. Она пыталась доказать свое, все время повторяя: «Свобода творчества! Свобода творчества!», имея в виду, очевидно, условия труда молодых актеров.

Павел Андреевич терпеливо внимал ей, а потом вдруг сказал:

— Слушай, Людмила. Поди-ка ты со своей свободой творчества знаешь куда?

Сразу же возникла пауза. Павел Андреевич понял, что увлекся: на глазах почти трех десятков людей послал человека, женщину, в неподходящее место. Однако он ничем не выдал себя, достойно закончил летучку и только на прощанье, полуобнял Зотову своей могучей рукой, сказал:

— А насчет свободы творчества, я понимаю, ты пошутила…

Был еще какой-то спор. Я назвал Зотову Жанной Д’Арк, поскольку она со всей страстью высказывала свое мнение, невзирая на лица, хотя и была членом партии. Тарасов слушал, слушал, а потом, хихикнув, заметил:

— Чего суетишься, Зотова? Ты думаешь, мы тебя сожжем?

Так уж вышло, что мне достался кабинет рядом с туалетом. Так вот, неожиданно приходит ко мне Павел Андреевич, в шубе, в высокой шапке. Появление редкое. Я встаю и, пользуясь моментом, начинаю какой-то деловой разговор, но чувствую, что моему собеседнику не до этого. Не догадываясь о причине, я продолжаю занимать своего высокого гостя. Но он высказывает признаки явного нетерпения. Наконец, не выдержав, распахивает дверь моего кабинета и кричит: