Дыхание судьбы - Тереза Ревэй

Раздался звон церковных колоколов, и Элиза не сразу услышала, что Колетта стучится в дверь.

— Входи, — крикнула она, закрывая окно.

Девушка скользнула в комнату с подносом, который поставила на стол. По ее поникшим плечам и бегающему взгляду было ясно, что она боится больного.

— Вот, мадемуазель. Что-нибудь еще? — прошептала она с опущенной головой, нервным жестом вытирая ладони о свой кружевной фартук.

Элиза приподняла крышку супницы, проверила консистенцию овощного супа с кусочками сала. Хлеб был свежим, с золотистой хрустящей корочкой. Сбоку от тарелки лежала белая салфетка и стоял бокал красного вина.

— Все отлично, Колетта.

Девушка принялась убирать в комнате, которая и без того была безупречно чиста. Неловким движением она задела книгу, и та упала на паркет. Она резко побледнела и испуганно поднесла руку ко рту.

— Перестань дергаться, Колетта, — отчитала ее Элиза, нахмурив брови. — Ты вполне можешь шуметь. Месье Венсан — выздоравливающий, а не покойник.

Девушка бросила быстрый взгляд в сторону кровати, где на льняных простынях покоился мужчина с лицом воскового цвета.

— Простите, мадемуазель, — пробормотала она.

Торопливо схватив тазик с душистой водой и полотенце, которые Элиза использовала после обеда для обтирания больного, она на цыпочках выскользнула за дверь.

Элиза развернула салфетку и аккуратно разложила ее вокруг шеи Венсана. Она налила немного супа в миску и села на стул рядом с братом.

— Ты хорошо поел в обед, это меня очень порадовало. Ты набираешься сил и скоро будешь чувствовать себя лучше. Надеюсь, ты уже немного проголодался.

Она подула на ложку, чтобы остудить суп, поднесла ее к губам Венсана, но губы его были плотно сомкнуты. Сердце ее сжалось. Она не стала настаивать, а принялась рассматривать его лицо, вслушиваясь в его молчание. Где-то в глубине этого неподвижного израненного тела, под кожей со следами от фурункулов, словно в стенах тюрьмы блуждала душа ее брата. Нужно было просто подождать, пока она выберется из потаенного уголка, где нашла себе убежище.

Взгляд Венсана скользил по комнате, перебегая от кропильницы[90] с веточкой освященного самшита к книжному шкафу в углу, от гравюр на стене к большому инкрустированному гардеробу. Элиза положила ложку и застыла в ожидании. Голубые глаза продолжали беспокойно блуждать, словно бабочка, попавшая в ловушку.

Она знала, что он возвращался из мира, где пространство имело другие измерения. Час за часом, день за днем. Ему нужно было время для того, чтобы обрести опору и вернуться сначала к самому себе и лишь потом принять присутствие других.

Венсан не разговаривал, но другие уцелевшие пленники, с которыми она пересекалась на собраниях ассоциации, вполголоса рассказывали друг другу о пережитом, и в потерянном взгляде своего молодого брата она угадывала ряды колючей проволоки, бараки, в которых стояла вода во время дождей или таяния снегов. Она видела его в лохмотьях на заготовке дров в разгар зимы, торфа — весной, когда нужно было добывать и высушивать тяжелые неподъемные глыбы. Она знала, что руки солдат, пораженных чесоткой, сочились кровью и водянистыми выделениями, видела шныряющих повсюду крыс, знала, что клопы и блохи постоянно донимали заключенных.

Во время войны свободная Франция призывала дезертировать солдат, мобилизованных в немецкую армию насильно. Становясь пленниками Красной армии, эльзасские и мозельские военные предъявляли свои военные билеты, если их удавалось сохранить. После многочисленных переговоров с представителями де Голля русские согласились рассматривать этих военнопленных как союзников особого рода и по возможности репатриировать. На воротах лагеря прикрепили транспарант с надписью: «Добро пожаловать, французы, друзья великой России!»

Тем не менее они умирали в Тамбове один за другим, от голода и изнурительных работ, по тридцать человек ежедневно, и их трупы, отмеченные идентификационным номером на бедре, складывали в бараках 22 и 112, служивших моргами, а весной закапывали в общей могиле.

Элиза подождала еще несколько секунд, затем снова начала говорить обо всем подряд, об их детских воспоминаниях, о передачах, которые слушала по радио, о политической ситуации, о случаях из жизни их соседей, о цвете неба, о Франсуа, который уехал в Париж, чтобы представлять витраж Нажелей на выставке в Луврском дворце.

Она говорила размеренно и негромко, как много лет назад, когда Венсан чуть не умер, будучи ребенком, и она тогда читала ему сказки, но сейчас она обращалась к взрослому мужчине и говорила так, потому что ее брат вернулся из ада, и таким способом она хотела вернуть ему человеческое достоинство.

Элиза снова подняла ложку, и рука ее не дрожала. В этой женщине жила уверенность, что постепенно она уведет его от тех дальних берегов, где затерялся его разум. Если потребуется, она спустится в кухню и будет подогревать ужин до тех пор, пока он не съест несколько ложек. Элиза никуда не торопилась, времени у нее было много.

Она терпеливо и спокойно поднесла ложку к его рту, и взгляд Венсана остановился на ее лице, скользнул было дальше, но сразу же вернулся, чтобы задержаться на нем, словно притягиваемый магнитом. И вот молодой человек неопределенного возраста наконец приоткрыл свои бледные губы.

Торжественное открытие выставки было в разгаре. Множество элегантно одетых людей прохаживались под высокими потолками павильона Марсан, по просторным проходам, украшенным зелеными растениями. Официанты в белых перчатках разносили на подносах шампанское.

На выставке были представлены крупные французские стекольные производства: Баккара, Даум, Монфокон и Сен-Луи. В моду возвращалось гладкое стекло хорошего качества; столовые сервизы отличались простотой форм и функциональностью. Французский хрусталь с содержанием свинца от тридцати процентов смотрелся нежно и изысканно. Баккара решила сделать ретроспективу своих самых красивых изделий, созданных в течение века, а произведения, подписанные Жоржем Шевалье, среди которых были скульптурные изображения животных, столовые блюда и флаконы для духов, наглядно демонстрировали его непревзойденный талант.

В экспозиции Италии восхищение вызывали люстры из светло-серого иридиевого стекла, покрытого золотой пылью, а также цветные филигранные вазы Дома Сегузо. Неподалеку от них посетители толпились вокруг коллекции кружек, отделанных стеклянными нитями, представленные Мануфактурой Барровиер и Тосо. Школа Барровиера отныне использовала в стекольном производстве бесконечные возможности плавикового шпата, и парижане были поражены буйством красок, предлагаемых венецианцами. Золотые порошки, пульверизация, переливчатые цвета… За разбушевавшейся фантазией муранских мастеров, виртуозно владеющих техникой, угадывался живой и ироничный взгляд на мир.