Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андрэ Моруа

Через несколько дней вслед за "Ла Пресс" в колесницу Наполеона впряглась газета "Эвенман". До октябрьской встречи семейная газета Гюго относилась к Луи-Наполеону сдержанно, признавала лишь престиж имени, который принадлежал дяде, а не племяннику. 28 октября позиция внезапно изменяется: в большой статье "Эвенман" вручает принцу судьбы Франции и приписывает ему былую славу императора. В палате депутатов поэт развивает энергичную деятельность, чтобы преодолеть барьер, мешающий принцу стать президентом. Он голосовал за то, чтобы президент избирался на всеобщих выборах. То было заблуждение, к которому присоединился и Ламартин, полагая, что таким образом он прокладывает путь самому себе. Он голосовал против требования присяги президента и, наконец, голосовал против проекта конституции, так как был враждебен принципу однопалатной системы.

Правая, монархическая часть палаты благосклонно отнеслась к Луи-Наполеону, так как полагала, что она быстро с ним разделается. Ведь было принято решение, что президент не может переизбираться на второй срок. Они думали, что это будет нечто вроде короткой интермедии. "Мы предоставим ему женщин, - презрительно говорил Тьер, - и будем держать его в руках". Что же касается Франции, то она была подготовлена к этой авантюре. Крестьяне и буржуа, напуганные июньскими восстаниями, увидели в "двойнике" Наполеона своего спасителя. Рабочие, после закрытия Национальных мастерских, сердились на либералов, да и в сердцах у многих из них жива была бонапартистская закваска. "Эвенман" оказала принцу усердную поддержку: "О Кавеньяке мы писали, что его боятся, о Ламартине что им восхищаются, о Бонапарте - что его ждут". Накануне выборов "Эвенман" вышла с приложением в целую страницу, где пестрело сто раз повторенное имя Луи-Наполеона Бонапарта. Была проявлена сверхгорячая преданность. Когда подвели итоги голосования, то выяснилось, что принц получил пять миллионов пятьсот тысяч голосов; Кавеньяк - миллион пятьсот тысяч; Ледрю-Роллен - триста семьдесят тысяч и Ламартин - семнадцать тысяч девятьсот сорок. При оглашении последней цифры монархисты разразились хохотом.

"Эвенман" торжествовала: "Наполеон не умер!" Наступило время для свершения великих дел. Гюго в манифесте, написанном в духе романтического империализма, начертал обширную программу действия, явившуюся в политике его "предисловием к Кромвелю". В области внешней политики он намечал: разоружение, основание Союза наций - организации, которая должна быть высшей властью для разрешения всех спорных международных вопросов; он предлагал прорыть Суэцкий и Панамский каналы, ставил задачей цивилизацию Китая, колонизацию Алжира. В области внутренних дел - борьба против нужды и лишений, принятие мер, способствующих развитию промышленности, подъему искусств, литературы и науки. Прекрасная мечта и даже прекрасная программа, однако Гюго был способен лишь воспеть ее, но не провести в жизнь. Бесчисленные его враги распространяли слух, что он добивался министерского портфеля. Поводом к этим нападкам послужило его обращение к президенту, которого он призывал ориентироваться на "новые и прославленные имена". Но ведь он искал для себя более значительной роли, чем пост министра. "Мы не намерены ни в чьей свите продвигаться к власти! Это и слишком высоко, и слишком низко". Нет, Гюго хотелось стать тайным духовным советником принца. Он и не подозревал, что имеет дело с человеком, для которого важно было лишь одно: любыми средствами удержаться на том пьедестале, куда его вознесла Фортуна.

Двадцать третьего декабря принц-президент давал в Елисейском дворце свой первый обед. Был приглашен и Гюго, но он несколько запоздал. Президент встал и направился к нему. "Я устроил этот обед экспромтом, сказал он, - и пригласил лишь несколько близких друзей. Я полагал, что вы не откажетесь быть в их числе. Весьма признателен, что вы пришли". От проницательного взгляда истого журналиста, каким являлся Виктор Гюго, не ускользнуло то, что белый фарфоровый сервиз - самый обыкновенный, а столовое серебро довольно грубое и уже не новое, как в заурядных буржуазных домах; новый режим вступал в свои права в бедности. После обеда президент отвел Гюго в сторону и спросил его, что он думает о настоящем моменте. Гюго сдержанно ответил, что нужно успокоить буржуазию и предоставить работу народным массам; что после трехвековой славы Франция не пожелает впасть в ничтожество; короче говоря, необходимо установить мир. "К тому же Франция - страна завоевателей. Когда она не одерживает победы силою оружия, она хочет достигнуть их силою разума. Поймите это и действуйте. Если забудете, вы погибли..." Пророк говорил свысока, президент, казалось, задумался и отошел от него. Бесспорно, он подумал: "Идеолог! Отстранить его!" Возвращаясь домой, Гюго размышлял об этом "мгновенном переселении во дворец, об этом пробном церемониале, об этой смеси буржуазного, республиканского, императорского...".

В конце недели (30 декабря 1848) он отправился к Ламартину, который устраивал прием каждую субботу. Он нашел его бледным, согбенным, озабоченным и опечаленным, постаревшим за десять месяцев на десять лет, но спокойным и примирившимся со своей неудачей. Жирарден критиковал президента и только что сформированное убогое министерство с торжественным Одилоном Барро, прославившимся своей наполеоновской манерой держать руку за отворотом сюртука. "Нет, - сказал Жирарден, - надо было составить авторитетный кабинет министров: "Сьер, Моле, Бюжо, Берье, Гюго, Ламартин..." Ламартин ответил, что он бы согласился войти; Гюго промолчал.

Через день, 1 января 1849 года, он размышлял над теми переменами, которые произошли в истекшем бурном году: Луи-Филипп в Лондоне, герцогиня Орлеанская - в Эмсе, папа Пий IX - в Гаэтэ. Католическая церковь потеряла Рим, буржуазия потеряла Париж. Алиса Ози выступала совсем нагая в роли Евы на сцене театра Порт-Сен-Мартен. В июле 1848 года умер Шатобриан, и Гюго жалел, что похороны были самые обычные: "А мне бы хотелось для Шатобриана по-королевски торжественной церемонии погребения: Собор Парижской богоматери, мантия пэра Франции, мундир академика, шпага дворянина-эмигранта, - цепь ордена Золотого Руна, представители всех корпораций, половина гарнизона под ружьем, задрапированные черным крепом барабаны, каждые пять минут пушечный выстрел, - или уж катафалк бедняков, отпевание в сельской церкви..." Он раскритиковал похороны Шатобриана, как Шатобриан раскритиковал церемонию коронации Карла X.

Курс пятипроцентной ренты упал до семидесяти четырех франков; картофель стоил восемь су мерка. Луи Бонапарт задавал пышные обеды Тьеру, который когда-то приказал его арестовать, и графу Моле, который вынес ему обвинительный приговор. Принц Жером Бонапарт, экс-король Вестфалии, стал управителем Дома Инвалидов, он-то хоть похож был лицом на императора. Своего племянника, президента, он называл "господин Богарнэ". Как-то раз, входя во дворец Собрания, Гюго с удивлением услышал возглас часового: