Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– По числу персонажей пьесы, их даже тринадцать, чёртова дюжина, если прибавить повара с горничной.

– И ты всех смог бы назвать?

– Наверное.

– Ну и память!

– Не жалуюсь. Вика не отводила глаз.

– Почему же провальную пьесу ставят и ставят? – обходили кругами летний театр, медленно, круг за кругом, – чтобы раз за разом упиваться никчемностью и безверием, печалью? Или злорадством? Хотя ты сам сказал, что и нам не понятно ничего в их отношениях, слова все одиннадцать говорят простые, а непонятно.

– Вечная тайна раздразнивает, притягивает.

– Тайна – чего? Пустоты мира?

– Ну да… тайнописи оболочек жизни, которую поджидает смерть, тайна проницаемости материальных и духовных оболочек, их связей. К тому же – тайна искусства.

Заречная – Тригорину: не правда ли, странная пьеса?

Тригорин: я ничего не понял. Впрочем, смотрел я с удовольствием. Вы так искренно играли. И декорация была прекрасная… Должно быть, в этом озере много рыбы.

Заречная: да.

Тригорин: я люблю удить рыбу. Для меня нет больше наслаждения, как сидеть под вечер на берегу и смотреть на поплавок.

Заречная: но, я думаю, кто испытал наслаждение творчества, для того уже все другие наслаждения не существуют.

– Зачем разгадывать тайну? – откинула чёлку, глаза блеснули.

– Эта пьеса, – Соснин запомнил сентенцию Льва Яковлевича, темноватую, так и не прояснённую, но наикрасивейшую, пожалуй, из тех, которые тот произнёс под зелёной лампой, – эта странная пьеса, – медленно повторил Соснин, – экстракт искусства, доктор Чехов выписал его больному человечеству простыми словами.

– Экстракт искусства? В каком смысле?

– Скорей всего в том, что чеховское искусство – чистое, пугающе чистое, без примесей идейного содержания. Поэтому и простых слов не понимаем, в них горечь беспросветной жизненной правды, нам же подавай возвышающие обманы и поучения.

– Илюша, мне скажи правду, ты меня за нос водишь, это не твои слова? Ты кого-то процитировал?

– Мысли мои, слова – народные… Овладел инициативой, вёл игру, но стоило ли заигрываться? Клятвенно поднял руку. – Правда, ничего кроме правды: для убедительности я процитировал учителя литературы.

– У мужа тоже был хороший учитель-словесник, он часто…

– Муж объелся груш, – мрачно оборвал Соснин, но Вика не обиделась. Аркадина: ты не лечишься, а это не хорошо, брат.

Сорин: я рад бы лечиться, да вот…

– И что излечивает горчащий, выписанный доктором Чеховым экстракт?

– Может быть, слепоту. И глухоту. Конечно, при желании хоть на время прозревать и прочищать уши.

Аркадина: мне кажется… хорошо бы поехать куда-нибудь на воды.

– Ты любишь театр?

– Не очень… в театре столько фальши. Но бывают мгновения, – помолчал, подыскивая нужное слово, – бывают мгновения необъяснимой близости… Вот, смотрел «Ромео и Джульетту»…

– Я тоже ещё школьницей смотрела, в ТЮЗе, мне понравилось.

– А я на спектакле заскучал, ждал антракта и вдруг, помнишь, брат Джульетты со шпагой, в алом плаще, сбегал по ступеням амфитеатра к сцене?

– Да, Тибальд!

– И когда Тибальд сбегал, он у моего ряда, я сидел с краю, оступился, подвернул ногу. Ему было больно, очень больно, опёрся на барьер, скорчился, а надо бежать по роли… и прожектор плеснул огнём, жирное от грима лицо его исказилось болью, заштопанный плащ его затрепыхался у моих глаз, – Соснин путался, Вика слушала, не понимала, куда клонит, – мне самому так больно и жалко стало, так жалко.

– Ещё бы, его закололи!

– Нет, когда он доковылял до сцены и погиб, я думал совсем о другом, без интереса досматривал.

– Что ты?! Дробышева с Сошальским играли великолепно!

– Возможно. Но меня-то затронула слитная судьба обречённого героя и бедолаги-актёра! Несовместимые судьбы – вымышленная и реальная – именно в этом, не предусмотренном ни Шекспиром, ни режиссёром-постановщиком происшествии на ступеньках тюзовского амфитеатра, чудесно слились. Героя-бедолагу до сих пор жалко.

– Не понимаю, что так разбередило! Оступился актёр в роли Тибальда… но Тибальда закололи, зато тот актёр и сейчас, наверное, жив-здоров.

– Жив-здоров без той гримасы боли, которую не смогли скрыть румяна, без того огненного пыльного заштопанного плаща!

– Послушай тебя, так получается, что в искусство надо подмешать жизни, толику подлинной жизни, и тогда…

– И тогда может получиться подлинное искусство! Как-то ночью не спалось, додумался до того, что жизнь и искусство начнут непременно смешиваться, искусство, его новые жадные большие формы, поглотят жизнь…

– Все мы заживём в искусстве, как Станиславский? – пошутила Вика.

– Да. Хотя не все об этом будут догадываться!

Треплев, входит без шляпы, с ружьём и с убитой чайкой: вы одни здесь?

Заречная: одна.

Треплев кладёт у её ног чайку.

Заречная: что это значит?

Треплев: я имел подлость убить сегодня эту чайку. Кладу у ваших ног.

Заречная: что с вами? Поднимает чайку и глядит на неё.

Треплев: скоро таким же образом я убью самого себя.

– Вот, – защекотала тёплым дыханием ухо Вика, – Треплев скоро застрелится, но мне не жалко, ни капельки…

– Почему не жалко?

– Потому что так не бывает!

– Бывает! Художник Левитан, уже знаменитый, запутавшись в сердечных делах, стрелялся… а неудачник в любви Треплев ко всему одержим был поиском новых форм.

Зрители громко откашливались, обмахивались сложенными газетами. Актёры были деревянными, мизансцены ходульными. Тоска. Голоса актёров невпопад накладывались на музыку. Вот оно что! Если всё не так, если всё иначе, если сердце плачет… – потащил Вику к открытому кинотеатру.

Стояли в кустах, под ясенем. Соснин, показывая на светившуюся изнанку экрана, объяснял, что большущие влажные глаза поющей и такой желанной кинокрасавицы, равноправно гипнотизируют их, его и Вику, и тех, рассевшихся по другую сторону экрана на изогнутых дугами скамьях. – И самое интересное – кто находится «по ту сторону»? Кто, если подвижные кадры на лицевой стороне экрана и на изнанке неотличимы? Вика слушала с любопытством, прикусив губу… чтобы такое взбрело на ум…

– Опять мистика. Страсть к кинозагадкам тоже наследственная?

– Не исключено, – скривил рот Соснин, – папенька моего дядюшки, мот и повеса, присутствовал на первом историческом киносеансе в Париже.

– Что он промотал?

– Бывала на Южном Берегу, в Ялте?

– Да, с мужем после свадьбы.

– Муж объелся груш! – сурово напомнил Соснин, – промотал мой скромный родственничек всего-навсего «Ласточкино гнездо».

Тупо глянул на экран – как сразу-то не заметил? И почему не заметил, не понял этого прежде, давным-давно? – глаза, улыбки на лицевой стороне экрана и на изнанке были вовсе не одинаковыми, взаимно зеркальными!

– И что сие значит? Неужто познание всё же не бесконечно?

– Бесконечно… – земля уплывала из-под ног, схватился за ствол, – если изображения на лицевой поверхности и изнанке зеркальны, то, вполне вероятно, и пространства по обе стороны экрана всё же чем-то разнятся, но чем, чем? И… сквозной экран, ничего не отражая, обладал свойством зеркала? Стоило посмотреть с другой стороны… давно изводившая загадка сама изволила вывернуться наизнанку… провёл ладонью по шероховатой коре… зашелестела листва…

Чтобы раззадорить или, напротив, утихомирить, Вика решительно взяла его под руку. – Заплутал в мистических дебрях и поделом тебе! Ты восторженный, но не сведущий пока в жизни и искусстве фантазёр, – выговаривала со строгостью классной дамы, опять поворачивалась к нему, приближая круглый вырез платья с куполками, лицо, дыхание, да так приближая, чтобы и взгляды встретились, глаза сошлись – её зрачки сверкнули поощрением, едва ли не бесстыдным требовательным желанием… плавно и согласно шагали в ногу. К ужасу Соснина, охваченного жарким ознобом, её взгляд смахивал на ободряющие взгляды порочных королев пляжа, а губы, полные, сочные, были так близко от его губ, были так соблазнительны, сейчас, сейчас, ещё шаг всего… и осмелится, ощутит нежную упругость груди, но они выходили из тёмной аллеи, шли, шли, не унималось сердцебиение; белое платье вспыхивало под фонарями.

В парке старинном…

Соснин прислушался, что-то бесплотное и далёкое тронуло его, учащённо бившееся сердце защемило.

Много дней пронеслось, много лет с той поры пролетело… – вальс, сентиментальный, как, наверное, все вальсы, Женечкин вальс, пел Бунчиков… – белое платье мелькнуло во тьме ночной… – сколько раз слышал эти простенькие слова, эту пьяняще-лёгкую музыку, но сейчас волна запоздалой печальной благодарности накрыла его. Бедный, – думал Соснин, вспоминая как Женя бросался к роялю, как неловко, но истово отбивал волейбольный мяч, – Жени не было на свете, он не мог видеть эту упоительную курзальную круговерть, а музыка, сочинённая им, звучала, покоряла незнакомых ему людей… коротконогая загорелая женщина в объятиях плешивого толстяка, запрокинув голову… – отошли от изгороди танцплощадки.