Полтавское сражение. И грянул бой - Андрей Серба

Сабля и шпага сперва схлестнулись в воздухе, затем сабля отвела вбок направленный в грудь ее хозяина колющей удар, после этого шпага приняла на себя сабельный клинок, остановив его у шеи своего владельца. Полковник по праву слыл опытным фехтовальщиком, его шпага была длиннее сабли, однако атаман был не менее искусен во владении холодным оружием, а то, что он был бос, позволяло ему чувствовать себя свободнее и увереннее противника в тяжелых, скользивших по мокрой, раскачивавшейся палубе ботфортах.

Уклоняясь от очередного вражеского удара, Урн слишком резко качнул корпус вправо, его ноги разъехались в небольшой лужице. Пытаясь сохранить равновесие, он потерял всего какой-то миг, но этого оказалось достаточно, чтобы атаман, перебросив саблю в левую руку, коротким прямым ударом пронзил его руку выше локтевого сгиба. Полковник едва успел перехватить эфес другой рукой, как сабля с силой опустилась ему на плечо, и атаман с «потягом» рванул ее на себя, разваливая врага до пояса надвое.

— Слава! — и казаки ринулись в рукопашный бой.

Выругавшись, Яковлев опустил подзорную трубу, раздраженный, какое-то время не наблюдал за продолжавшимся на Днепре сражением. Когда он вновь приложил трубу к глазам, его взору предстала удручающая картина. На реке горели несколько русских судов, три из них, объятые вовсю пламенем и, видимо, покинутые людьми, плыли по течению, на остальных команды и солдаты боролись с огнем и вылавливали из воды товарищей. Запорожские лодки, выстроившись по-прежнему тремя отрядами, прикрывали вход в Сечь, возглавляла их чайка, на носу которой все так же возвышался атаман Недоля.

— Одиннадцать, — прозвучал голос Кандыбы.

— Что значит «одиннадцать»? — не понял Яковлев.

— Потеряны одиннадцать судов, — пояснил Кандыба. — Почти вся первая линия.

— Почти, да не вся, — возразил Яковлев. — На всю у бунтовщиков силенок не хватило. Наскочили, куснули, по своему разбойничьему обыкновению, и убрались восвояси, покуда жареным не запахло. Их любимая повадка.

— Нет, силенок у них хватило бы и четверку уцелевших судов добить, и второй нашей линии добрую трепку устроить, — сказал Кандыба. — Только зачем это Богушу? На реке пролилась не только наша кровь, но и его казаков, а ему это ни к чему. Нас вшестеро больше, и даже плати мы пятью своими трупами за один запорожский, победа все равно окажется на нашей стороне. Богушу нужно иное — выиграть время, чтобы к нему на подмогу успела подойти орда, и, самое меньшее, сутки он сейчас выиграл. Если, конечно, господин полковник, ты не прикажешь второй линии и резерву продолжить атаку до ее победного завершения.

— Продолжить? Нет уж, на сегодня хватит. Выловим своих из воды, погасим на суднах, где возможно, пожары и возвратимся назад. Что делать дальше — Господь вразумит...

Подсчет потерь расстроил Яковлева окончательно: с судов сгрузили на берег свыше трехсот убитых и втрое больше раненых, судьба около ста человек была неизвестна — то ли нашли приют на дне Днепра, то ли были захвачены в плен. Среди погибших были полковник Урн и около двух десятков офицеров.

Об участи большинства невесть куда подевавшихся солдат голову долго ломать не пришлось. Вскоре после завершения сражения запорожцы стали выводить их партиями по десять человек на верх вала, ставить на орудийных площадках в шаге от рва.

— За наших братов в Келеберде! — и солдатские головы летели в воду у подножия вала.

— За наших другов в Переволочне! — и обезглавленные тела валились вниз с орудийных площадок.

— За наших матерей и отцов в Новом Кодаке! — и новые трупы взметали фонтаны брызг в заполнившей ров воде.

— За наших сестер и детей в Старом Кодаке! — и сверкали казачьи сабли над солдатскими головами.

А когда, отобедав и опорожнив штоф водки, Яковлев часок отдохнул и вышел из палатки, на валу казацких укреплений его ждала другая картина. На орудийных площадках звенели бандуры, стучали бубны, плясали гопака казаки. Не забыли они и о русских: на каждой площадке тройка-четверка сечевиков, спустив шаровары, выставила в сторону вражеского лагеря голые задницы и хлопали себя по ляжкам, красноречиво демонстрируя свое отношение к царскому воинству.

Плюнув под ноги и чертыхнувшись, Яковлев возвратился в палатку, сел за стол. О новом штурме Сечи пора забыть: если запорожцы после боя на Днепре торжествовали, то его солдаты пребывали в унынии, а при таком состоянии духа победить окрыленного одержанной победой врага невозможно. Что ж, солдат можно понять: при первой же попытке штурма — не штурма как такового, а всего лишь его попытке! — общие потери атакующих составили четверть их наличных сил. О каких новых штурмах могла идти речь, если на выручку Сечи вот-вот должна подойти орда, а невдалеке на Ворскле расположился табором кошевой Гордиенко, который без особого труда мог перерезать экспедиции дорогу на Киев и навалиться на нее со стороны Переволочны, куда ему от Новых Санжар всего один конный переход?

Конечно, очень обидно, что ему не удалось оправдать надежд, которые возлагал на него князь Меншиков по захвату и уничтожению гнезда запорожских бунтовщиков. Яковлев понимал, отчего командиром карательной экспедиции был назначен именно он, хотя и под началом князя Меншикова и в Киеве у князя Голицына имелось немало генералов, а полковникам не было числа. При подавлении мятежа Булавина на Дону погиб младший и единственный его брат поручик Алексей Яковлев, и Петр часто заявлял, что казачий бунтовщичий дух надобно решительно искоренять везде — на Дону, Запорожье, на Яике.

Вот его и послали искоренять, а заодно предоставили возможность отомстить за сложившего голову под казачьей саблей брата. Наверное, его карьере конец, но черт с ней! Главное сейчас — не покрыть позором свое имя и спасти... да-да, нечего себя обманывать, не взять штурмом недоступную Сечь, а спасти уцелевших солдат и офицеров от гибели. Что отступать от Запорожья нужно как можно скорее — это ясно, а вот какой путь для этого избрать — снова по Днепру или по сухопутью, — необходимо хорошенько обмозговать.

3

Григорий Волконский положил на стол перо, с удивлением посмотрел на Галагана. Таким он видел его впервые: вытянувшегося в струнку, в застегнутом до последней пуговицы кунтуше, в ярко начищенных, а не просто смазанных смальцем сапогах, без неизменной люльки во рту.

— Дозвольте, господин генерал-майор, по делу.

Такое начало сразу не понравилось Волконскому: если славящийся строптивостью и самоуправством казачий полковник, с которым Григорию с превеликим трудом удалось установить приятельские отношения и найти полное взаимопонимание, заговорил с ним официальным тоном, здесь явно что-то не так и могло сулить ему лишь неприятности. А неприятности Григорий не любил и предпочитал улаживать по мере возможностей до того, как они могли сказаться на его служебных либо личных делах. Тем более этого правила он придерживался в отношениях с малороссийскими казачьими старшинами, отчего прослыл отменным знатоком казачьих дел и стал постоянным участником разрешения всяческих сложных и неприятных вопросов, связанных с Гетманщиной и всем малороссийским краем.

Нужно уговорить и торжественно сопроводить в Глухов — чуть не повторил слово своих недоброжелателей — отконвоировать! — для провозглашения анафемы изменнику Мазепе черниговского архиепископа Иоанна Максимовича и переяславского епископа Захария Корниловича — первая кандидатура бригадира князя Волконского с драгунами! Потребовалось ввести в Полтаву, чей полковник не явился в Глухов на избрание нового гетмана, русский Ингерманландский полк, который неизвестно как может быть встречен: хлебом-солью или картечью, — во главе полка он, бригадир князь Волконский! Необходимо защитить верного Москве Чигиринского полковника Галагана — опять вспомнили о генерал-майоре князе Волконском!

Но это и неплохо — обычных генералов пруд пруди, а вот умеющих с пользой для России находить общий язык с казачеством — раз, два и обчелся. Именно поэтому нужно с самого начала разговора с Галаганом перевести его с официального на дружеский тон, явив себя в его глазах не представителем русского царя, а расположенным всей душой к казачеству и лично к полковнику человеком, постараться извлечь из беседы с Галаганом какую-либо для себя пользу.

— По делу? Что за вопрос, Игнат Иваныч? Конечно. Твои дела — мои дела. Присаживайся рядком и говори, чем могу тебе помочь.

Ласково обращаясь к Галагану, Волконский не забывал и о другом, не менее важном при общении с казачьей старшиной моменте — достал из ящика стола штоф водки и наполнил две чарки величиной с добрую кружку.

— Чего стоишь, Игнат Иваныч? Уже не подрастешь. Так что присаживайся да выпьем по чарке горилки. А то на сухое горло и разговор не разговор.