В гору - Анна Оттовна Саксе

— Да на какой-то другой МТС надо было навести порядок. А того, оттуда, прислали к нам.

— Ах, вон что, — проворчал Озол. — А как же у тебя с семенами — есть?

— Семена получил еще от старого директора, от Гравитиса. Но теперь новый, Трейманис, говорит, что часть заберет обратно. Будто слишком много выдано.

— На самом деле слишком много?

— Да нет же! — загорячился Ян. — Едва-едва хватит, чтобы все засеять. Картофеля маловато. Свинья опоросится, и Эмма говорит, что весь приплод держать надо. Чем кормить будем, если картофеля не будет?

— Ты семян не отдавай ни одной горсти, — сказал Озол. — Подумай, что будет, если поля останутся незасеянными? Вся волость пальцами начнет указывать. Плуги в исправности?

— Надо бы еще кое-что починить, — признался Ян. — Мы там, на кузнице, сами пробуем, да плохо спорится, не как у кузнеца.

— А разве ты не можешь взять Саулита заведующим кузницей?

— Да я ведь и хотел. А директор говорит — пришлю. И до сих пор все присылает.

— Если ты не поторопишься, то мы возьмем Саулита к себе. Откроем в местечке большую кузницу.

— Да, но что я могу поделать, если директор говорит — я пришлю! — заволновался Ян.

— Тебе нужно на него нажимать покрепче, чтобы скорее решал, — посоветовал Озол. — Видишь, весна не ждет.

— Завтра же съезжу, — решил Ян.

— Подай ему письменное требование, — настаивал Озол, допуская, что Трейманис бюрократ. — А то потом еще скажет, что вовремя не позаботился.

Когда они снова вошли в кухню, Эмма уже поставила на стол обед, она и слушать не хотела, что гость уйдет, отказавшись закусить. Настаивал и Ян, как умел. Чтобы не обидеть приветливых людей, Озол сел за стол. Эмма налила в тарелки молочную похлебку, нарезала ржаного домашнего хлеба, и они принялись за еду. Озол вспомнил угощение, приготовленное ему и Ванагу в доме Миглы, от которого они отказались. Как вкусна бывает самая простая еда за столом с хорошими людьми и какими противными могут показаться изысканные блюда, если их подают с корыстной целью подкупить, выказать притворную любезность, чтобы вынудить и тебя быть любезным и уступчивым. У этих же людей нет никаких задних мыслей, им нечего скрывать, они делают свою работу честно, быть может, даже не сознавая ее значения, делают так, потому что иначе не умеют.

— Вы не обиделись тогда, что так получилось с наделом земли? — спросил Озол Эмму. — В тот раз могли, да и сейчас еще можете, попросить землю в другом месте.

— Потом я сама поняла, что никакого толка на земле Густа все равно не было бы, — спокойно ответила Эмма. — Опять пришлось бы на него работать. Просить теперь? Сын собирается в город учиться, его к машинам тянет. Что я одна смогу без своего пахаря?

Озолу показалось, что она исподтишка бросила на Яна многозначительный взгляд, но тот как ни в чем не бывало отправлял в рот ложку за ложкой и закусывал хлебом.

— И так неплохо получается, — продолжала Эмма. — Главное, тебя никто не ругает. Дети тоже могут спокойно учиться.

— Значит, Ян вас не ругает? — улыбнулся Озол. — Хороший начальник?

— Да за что же ругать, если все исправно делает, — проворчал Ян.

Озол посмотрел на часы. Пора идти на собрание десятидворки. Он поблагодарил за обед и простился, пообещав еще как-нибудь заглянуть.

Уполномоченному десятидворки Акментыню удалось собрать всех своих людей. Даже Август Мигла сидел, забравшись в угол потемнее, притворяясь, что не видит Озола и не замечает, что тот видит его.

Озол начал свою речь. Рассказал, как далеко продвинулась Красная Армия, напомнил, какой ущерб нанесли немцы всей стране, и в частности Латвии.

Когда он кончил и Акментынь предложил начать запись, кто сколько может сдать в семенной фонд, первым встал Пакалн.

— Правильные слова товарищ Озол сказал. Так нельзя землю поганить, как в прошлом году. От этого нам всем плохо. Если бы бодяк и сурепица разрастались только на пустующих полях, тогда еще ничего. Но они угрожают перекинуться и на другие. Так мы по уши зарастем сорняками. Ясно, что нужно помочь соседу семенами. Я сам считаю, что пять пур пшеницы и пять пур овса могу одолжить другим. О картошке я уже договорился с Марией Перкон, дам ей столько, чтобы хватило для посадки. Запиши так, как я сказал.

Еще один хозяин поддержал Пакална, потом кто-то заворчал, что настоящий хозяин должен приберечь семена для будущего года, разве можно знать, что этим летом уродится. Но если уж на то пошло, то он может дать три пуры ячменя и, если кому понадобится, пуру яровой ржи.

Озол наблюдал, как Август Мигла, прячась за спинами других, все больше съеживался, втягивал голову в плечи и наконец совсем нагнулся к своим ботинкам, словно хотел затянуть развязавшиеся шнурки.

— Что ты Август, кошелек уронил, что ли? — невинно спросил сосед.

Мигла встрепенулся, как лунатик, которого внезапно окликнули.

— Нет, нет, — бормотал он, — я так. У меня шнурок развязался.

— Ты, слышал, записывают, кто сколько может дать семян? — толкнул его сосед.

— Ах, так. Мне уж… — беспомощно мямлил Мигла, но потом передумал. — Да, я тоже мог бы малость выделить. Можно сеять пореже. Ближнему ведь надо помочь.

— Я думаю, что у Миглы сердце такое же широкое, как его клеть, — сказал Озол, не скрывая иронии.

— Нынче там все же пустовато, — пожаловался Август.

— Где, в клети или в сердце?

— В клети, в клети, — торопливо пояснил Август. — Но если ближнему надо помочь, так можно наскрести. Таков уж обычай братьев во христе. От себя можно урвать кусок, но от ближнего никогда.

— Не гони так много самогона, тогда хватит и себе, и ближнему, — бросил кто-то.

— Ах, боже мой, да разве я этим занимаюсь! — обиженно воскликнул Август. — Чего только люди не выдумывают? Не зря в старину говорили, что языком можно человеку даже хребтину сломать.

— Так сколько же с тебя записать? — нетерпеливо спросил Акментынь.

— Ну, пиши и с меня столько же, — великодушно уступил Мигла.

— Сколько это? — не понял Акментынь.

— Ну, сколько