Мерзость - Дэн Симмонс

Угроза в виде обрыва глубиной около 1000 футов постоянным фоном присутствует в моих мыслях. Один неверный шаг, и я полечу вниз, крича и беспомощно размахивая руками. Теперь я жалею о той глупой шутке насчет красной ракеты во время падения — полет к леднику далеко внизу станет худшими и последними сознательными мгновениями моей жизни. Более ужасной смерти я не могу себе представить.

О чем думает человек, когда падает с высоты в тысячу футов?

Я пытаюсь выбросить из головы этот вопрос, предполагая, что ударюсь о скалу и потеряю сознание еще до того, как свалюсь с края обрыва и полечу навстречу смерти, которая ждет меня далеко внизу. Эта мысль немного приободряет. Но, честно говоря, я в это не верю. Мой одурманенный недостатком кислорода мозг пытается вычислить, сколько минут и секунд я буду оставаться в сознании в процессе свободного падения.

— К черту, — вслух говорю я и направляю умственные усилия на свои ботинки и заснеженный склон впереди.

Проходит всего около получаса поисков, а я уже жалею, что Дикон не снабдил нас радиопередатчиками вместо этих уродливых ракетниц. Конечно, 60-фунтовый передатчик таскать на этих высотах совсем непросто, а хрупкие вакуумные лампы потребуют большого количества набивочного материала и крайне осторожного обращения, но главной проблемой будет 300 миль электрического кабеля, который придется тащить за собой каждому из нас во время…

Я останавливаюсь и трясу головой, чтобы в голове немного прояснилось. Чуть ниже что-то шевелится, словно ветки на кустах или обрывки шелковой ленты, развевающиеся на ветру. Или радуга, которая как будто машет мне. Зовет меня.

На том же маленьком снежном пятне впереди и чуть ниже меня, где я заметил какое-то движение, мелькает что-то зеленое.

«Странно, — думаю я. Шестеренки в моем мозгу проворачиваются медленно, словно скованные вязкой патокой. — Не знал, что на такой высоте водятся зеленые растения».

Погоди. Они здесь не растут.

Я останавливаюсь и подношу к глазам бинокль. Руки у меня так сильно дрожат, что мне приходится присесть, с трудом сохраняя равновесие, и поставить бинокль на воткнутый в снег ледоруб.

«Зеленое растение» — это зеленый кожаный ботинок на правой ноге трупа, лежащего ничком на крутом склоне, с вытянутыми вверх руками, словно он все еще пытается остановить скольжение вниз. На левой ноге только остатки носка. «Маленькое снежное пятно» оказывается вовсе не снегом. Похоже, это белая как мрамор кожа, просвечивающая сквозь лохмотья рубашки и брюк трупа. А шевелятся обрывки одежды (или плоти?) на усиливающемся ветру.

Вторая мысль в моем затуманенном мозгу: «Это лорд Перси Бромли, тот парень Майер — или Дикон, Пасанг или Реджи? Может, кто-то из моих товарищей упал, а я ничего не видел и не слышал?» Такое вполне возможно, поскольку я отрезан от окружающего мира несколькими слоями кожи и гусиного пуха, кислородной маской и очками, а при каждом вдохе регулятор подачи кислорода издает довольно громкий булькающий звук. Я не увидел и не услышал бы даже духовой оркестр, промаршировавший за моей спиной.

Нет, ни Дикон, ни доктор Пасанг — и если уж на то пошло, Реджи — не надели сегодня зеленые кожаные ботинки. И насколько я могу судить с расстояния нескольких сотен футов, это мертвое тело лежит там довольно давно. Каменистая осыпь — маленькие отдельные камешки, которых так много здесь, на Северном гребне, — закрыла часть головы трупа.

Теперь мне нужно двигаться еще осторожнее, чем раньше, я приближаюсь к телу. Я не забыл о ракетнице в кармашке рюкзака, но не хочу прибегать к ее помощи, пока не рассмотрю свою находку. Глядя себе под ноги, я начинаю спуск по крутому склону к телу и устрашающему обрыву за ним.

Понедельник, 18 мая 1925 года

В конце концов я выстреливаю зеленой ракетой — она взлетает не очень высоко и горит лишь несколько секунд, прежде чем опуститься, описав дугу, на крутой склон надо мной и с шипением погаснуть. Затем я опускаюсь на землю рядом с трупом. Ноги меня больше не держат, но я не могу понять, отчего — от волнения или от невероятной усталости.

«Это должен быть либо Бромли, либо Курт Майер». По крайней мере, я так думал, когда смотрел на мертвого мужчину несколькими секундами раньше. Но затем увидел лохмотья обмоток на лодыжках и понял, что передо мной британский подданный. Немецкие и австрийские альпинисты не носили обмоток.

«Я нашел Персиваля Бромли».

Именно тогда я выстрелил из ракеты — пришлось снять две пары рукавиц, но зеленая гильза 12-го калибра все равно едва не выпала из негнущихся от холода и волнения пальцев. Убрав сигнальный пистолет, я обнаружил, что колени у меня подгибаются и что мне лучше присесть.

У меня в рюкзаке два кислородных баллона и несколько хрупких вещей, и поэтому я не сажусь на него, как обычно поступаю на склоне горы, и уже через несколько минут космический холод гранитной плиты на Северном гребне Эвереста уже добирается через все слои шелка, хлопка, шерсти и гусиного пуха до моего зада, а затем и до бедер. Я быстро замерзаю. Теперь, разглядев английские обмотки на трупе, я узнаю разодранные шерстяные бриджи и норфолкскую куртку, и уверенность в том, что это Персиваль Бромли, крепнет. Рассматривая тело в бинокль, я видел, что оно лежит ничком, с вытянутыми вверх руками; голые пальцы, длинные и загорелые, впились в замерзшие камни над головой, которая наполовину скрыта каменной осыпью.

Теперь мне совсем не хочется рассматривать лицо мертвого человека. Как я уже говорил, мне приходилось видеть тела погибших в горах, но у меня нет никакого желания без необходимости видеть лицо этого. И я не хочу даже думать о том, что через несколько минут Реджи, отвечая на мой сигнал, спустится сюда и увидит своего любимого кузена в таком виде.

Одна из причин этого — смущение. Большая часть трупа по-прежнему скрыта одеждой и не повреждена, за исключением торчащей кости сломанной правой ноги — классический перелом голени, думаю я, — и нескольких рваных ран на удивительно широкой и мускулистой спине, но вороны уже клевали его ягодицы, и они полностью обнажены. Птицы — тибетцы называют их горак, что значит «ворон», но я подозреваю, что какая-то разновидность альпийских галок, — растерзали прямую кишку лорда Персиваля и начали вытаскивать наружу внутренности. Мне хочется прикрыть курткой эти непристойные увечья, как в Лондоне или Нью-Йорке прикрывают лицо внезапно скончавшегося на улице человека, но я и так уже дрожу от холода. Мне очень нужен этот слой шерсти. Кроме того, я понимаю, что должен снять «кошки», встать и потопать замерзшими ногами, чтобы восстановить кровообращение, и немного походить, пока не согреюсь.

«Еще минутку».

Руки у трупа загорелые, какого-то странного коричневого оттенка. Поначалу мне кажется, что это результат разложения, но затем я вспоминаю, что точно такой же темный высокогорный загар появился у Же-Ка, Дикона и даже у нас с Реджи после пяти недель перехода через Тибет и транспортировки грузов через «корыто» и ледник сюда, на Эверест. На такой высоте ультрафиолетовые лучи довольно быстро делают смуглолицыми даже белокожих британцев, французов и американцев. Я также замечаю, что на открытых участках тела нет признаков обморожения — даже на обнаженной спине и плечах в том месте, где лопнули швы рубашки и норфолкской куртки. Какие могучие плечи. Я не подозревал, что кузен Персиваль был настоящим атлетом.

«У трупов не бывает обморожений, Джейк. Только у живых».

Я это знаю. Мозг у меня работает, но до смешного медленно — мысли и умозаключения похожи на звуки далеких взрывов, которые приходят гораздо позже вспышки.

Левая нога Бромли лежит поверх правой, прямо над местом ужасного перелома, откуда торчит белая кость и обрывки частично мумифицированных связок.

«Он был жив, когда упал сюда. По крайней мере, успел положить здоровую ногу на сломанную, пытаясь ослабить боль».

От этой мысли меня мутит, и я сдергиваю кислородную маску, опасаясь, что меня вырвет. Но тошнота быстро проходит. Я понимаю, что веду себя как ребенок. Что бы я делал, черт возьми, если бы мне пришлось участвовать в минувшей войне? Эти парни почти все время шли по колено в умирающих и в ошметках тел.

«И что такого? — отвечает рациональная часть моего сознания. — Это всего лишь бедный Персиваль Бромли. Ты никогда не был солдатом, Джейк».

Сквозь разорванную норфолкскую куртку я вижу, что на молодом Бромли было семь или восемь слоев одежды: верхний анорак, который за год холодные ветры превратили в лохмотья, шерстяная норфолкская куртка, не меньше двух свитеров и несколько слоев хлопка и шелка. То, что в окулярах бинокля выглядело как голый потемневший череп, оказалось кожаным мотоциклетным шлемом, похожим на тонкий летный шлем, надетый на мне. Кожаный шлем мертвеца порвался в нескольких местах, и мне показалось странным, что торчащие из дырок волосы Бромли почти белые на концах и темно-каштановые у корней.