Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

И за мгновение до того, как стало поздно, я прозрел. Бесполезно пытаться остановить пламенную волю властелина. Надо не противостоять потоку его брахмы, а самому стать его ложем и берегами, снять все преграды, радушно распахнуть двери и направить эту огненную силу в нужное мне русло! И я открыл путь его мыслям в глубины своей сущности, туда, где жил восторг перед силой и мощью кшатриев, где еще трепетали неукрощенные змеи моего честолюбия, страх и преклонение перед чужой силой.

Да, даже страх я показал ему, открыв дверь, которую тщетно пытался замуровать от самого себя. Пусть видит и мой страх, и мой стыд перед его всепроникающим взором. Пусть думает, что я подчинился, что отчаяние и сломленная воля открывают ему дорогу к алтарю зрячего сердца. Я раздавлен, повержен в прах его силой. Никаких потаенных мыслей, никаких тайн нет у меня от великого дваждырожденного. Есть лишь восторг самоуничижения, преклонения перед силой и властью. Бабочка порхала над надутым капюшоном шипящей кобры. Я был легок, прозрачен и бессилен. Последняя волна накатила и ушла, оставив меня на горячем песке. Только это не песок, а мозаичный пол зала. Шипела не кобра, готовая к удару, а прогоревший факел, упавший в воду поддона.

Вокруг толпились придворные, напряженно ждущие развязки. Передо мной возвышался тот, с кем мгновение назад мы были связаны единым потоком брахмы. Теперь он отпустил меня, познав большую часть моего существа, воплотив в себя больше моих мыслей и чувств, чем родители, давшие мне жизнь. Но и я успел кое-что понять и вместить из могучего потока, нагнетаемого сыном Дхритараштры. И я знал, что я выиграл. Его пристальный внутренний взор не достиг сокровенных глубин. Все знания, способные нанести вред Пандавам, остались в сохранности, затушеванные более яркими образами.

Дурьодхана смотрел на меня и улыбался. Вернее, лицо его не изменило выражения, но я почувствовал, что в его глазах враждебность уступила место снисходительному интересу. Он поднял мускулистую руку, увитую широкими боевыми браслетами и, повинуясь этому знаку, расталкивая придворных, в зал вбежала дюжина вооруженных телохранителей. Они окружили нас плотным защитным веером и замерли как изваяния, повернувшись лицом к собравшимся в зале.

— Теперь можно спокойно поговорить, — пояснил Дурьодхана, позволив себе отпустить в улыбке углы жестко очерченного рта, — я с удивлением вижу, что в нашей земле есть еще юноши, способные управлять брахмой. Какая же злая карма привела тебя в стан врагов Хастинапура? Горькая насмешка богов — открыть в человеке мир брахмы и обречь его на скорую и мучительную смерть. Значит, ты — член братства. Ты прошел первый ашрам? Вижу, что да, если осмелился было сопротивляться патриарху…

— Я не видел патриарха, — просто сказал я, — я видел нападающего льва.

Дурьодхана весело засмеялся. Сравнение ему польстило. Он походил одновременно и на Арджуну, и на Бхимасену: те же бугры мускулов, грудь льва, мягкая поступь…

— Да, я мог бы легко сломить твою волю, но что толку в разрубленном щите или разрушенной плотине? Молодые дваждырожденные нужны нашему братству.

— Дхарма кшатрия, равно как и брахмана, исключает предательство, — сказал я.

— Кшатрий служит одному единственному господину, брахман — богу. Но дваждырожденный предан всему братству, Высокой сабхе, патриархам, — ответил Дурьодхана.

— Мы еще не видели патриархов, — сказал я.

— Ты просишь у меня право выбора, сообразно с законами дваждырожденных? Да будет так, — сказал Дурьодхана, не сводя с меня холодных, проницательных глаз, — я не буду препятствовать вашей встрече с патриархами, если они сами сочтут нужным увидеть вас. А вы помните о дхарме дваждырожденных. Ваши жизни, ваши зрячие сердца принадлежат братству.

Я низко поклонился в ответ. Охрана расступилась, открыв мне встревоженные глаза Митры и нашего брахмана. Теплая волна их силы достигла сердца, и я благодарно улыбнулся им. Но для объяснений еще время не пришло. Шелестя тонкой одеждой, ко мне подошла прислужница с чашей вина. Я уже был способен заметить, что она молода и красива, и с особым наслаждением вдохнул сладкий аромат ее благовоний.

Потом я пил терпкое, прохладное вино, радуясь каждому глотку. Как прекрасно было остаться живым!

Так закончился этот вечер. Колесница отвезла нас обратно в нижний город. Привычная охрана запечатала выход из сада. Внутри нашего дома я в изнеможении упал на циновку. Живительная сила покинула ножны тела. Хотелось закрыть глаза, залепить уши воском, оторваться от этого мира, полного страха и неопределенности.

Сев на колени рядом со мной, Митра неторопливо разминал мне спину. Его руки были полны внутреннего огня, и постепенно я начал ощущать, как первые тонкие потоки силы возвращаются в сосуд плоти.

— Главного добились, — рассуждал Митра, — теперь мы приобщимся к высшему кругу патриархов…

Смешное честолюбие моего друга было всего — навсего проявлением излишка жизненных сил. Но я не мог разделить его настроения. В тот момент я ни о чем так страстно не мечтал, как о ласковом круге друзей у пылающего костра под небом Панчалы. Но перед внутренним взором представал лик Дурьодханы — коварного, скудоумного, нечестивого, гордого, благородного, щедрого, властного. Так поверг меня в пучину сомнений старший сын Дхритараштры — душа и закон этого мира, в который мы вторглись как враги и соглядатаи.

— Нас не ждут здесь, — просто сказал я, — они готовы молиться на Дурьодхану. Имеем ли мы право посягать на их «бога»?.

— Да, — ответил брахман, входя в комнату, — этот мир по своему гармоничен. Благополучие добывается лестью и хитростью, потеря царской милости оборачивается лишением слуг, почестей, явств с царской кухни. Снизу рабы. Посредине кшатрии, преданные дхарме. Сверху властелины. Эти способны ограничить себя в пище и наслаждениях, но вожделеют власти. И те, и другие сжились, срослись в раковине этого узкого душного мира. Они не могут друг без друга… не могут по другому… Но вы-то знаете, что есть и другая жизнь. Значит вы сильнее их.

Я промолчал. Те, ради кого мы старались, сейчас были так далеко, что казались майей. А реальными были немигающие, прозрачные, как у коршуна, глаза Дурьодханы, прихотливая пирамида взаимозависимости и поклонения его подданных, их простые, плотски неоспоримые радости жизни, неразборчивая преданность своему строю бытия. Как бы ни было плохо каждому из них в отдельности, все вместе они не желали иного.

— Для кого же мы стараемся? — спросил я брахмана. — Зачем нам вообще Хастинапур? Я не хочу помогать этим людям.

Брахман протянул мне чашу горячего душистого настоя.

— Сегодняшняя победа далась тебе дорогой ценой, — сказал он, — но не отчаивайся, не все в этом мире незрячи. Кольцом сияющей силы все еще окружена Дварака. Богоравным братьям — Кришне и Баладеве — удается сдерживать натиск тьмы. Еще блистает цепь нашего братства под зонтом царя Друпады. Да и в самом Хастинапуре еще не закончена борьба. Никакие низменные чувства не могут погасить огонь духа Бхишмы и других патриархов. И не затмили тучи сияющих Высоких полей над горной страной — обителью Хранителей мира.

Слова старого брахмана, мягкий свет, струившийся из его всепонимающих глаз, приносили утешение, снимали боль и усталость.

— Вы делаете то, что нужно, — сказал брахман, — никакие планы мудрецов не могут быть выше самой жизни. Не численностью войска определяется сила государства. Вас напугало количество кшатриев? Да, Дурьодхана, обладая казной Хастинапура, увеличил число наемников. Эти кшатрии будут сражаться с Пандавами, но они будут плохо сражаться! Нельзя, сделав из человека раба, ожидать от него храбрости и самопожертвования.

— Но ведь есть же еще и страх. Здесь все настолько боятся Дурьодханы, что он просто вольет в них свою волю и решимость.

— В Сокровенных сказаниях мудро указано, что властелин, обуянный лютостью и мощью собственного пыла, со временем пожнет неприязнь всех подданных и вступит во вражду со своими друзьями. Гордость и жажда власти погубят Дурьодхану. Люди страшатся лютого властелина, как заползшей в дом змеи. Дурьодхана, готовясь к войне, ужесточая порядки в городе, подозревая всех в измене, не может не вызвать недовольства собственных подданных.

— Это недовольство мы чувствуем, — сказал я, — но когда оно созреет и пересилит страх, знают только боги.

Мои прогулки по городу продолжались.

Прийя скользила по лабиринту улочек Хастинапура, как пушинка, гонимая ветром. Стражники не замечали меня, любуясь ее юным свежим большеглазым лицом, легкой, танцующей походкой под аккомпанемент ножных браслетов. И никто никогда не успевал задаться вопросом, куда она идет или о чем думает.

Однажды после долгой прогулки по городу Прийя позвала меня к себе в дом, в комнату с отдельным выходом на веранду. Я совершил обряд омовения прямо во внутреннем дворике, обливаясь холодной водой из колодца, смывая на землю серую пыль и заботы, а потом лег на теплые доски веранды, застланные мягкой тканью и блаженствовал, чувствуя, как нежные руки Прийи, смазанные кокосовым маслом, скользят по моей коже, перебирают мышцы спины и ног, аккуратно надавливают на точки, возрождая потоки тонких сил в запруженных усталостью каналах.