Дыхание осени - Наталья Ручей

— Мне нужно подумать, — говорю, прислонившись к его груди и прислушиваясь, как гулко стучит растревоженное сердце.

Он молчит. Он, быть может, думает, что я мщу: он ведь тоже хотел подумать, сбежав от меня… Я не спорю. Захочет — поверит. А нет… Это мы уже проходили.

— Злата… — Так уютно в его ладонях, и глаза практически закрываются, но я держусь, не хочу пропустить ни минуты с ним. — Помнишь, что я тебе говорил? Я хочу быть не просто твоим первым мужчиной. Я хочу быть твоим мужчиной. Но я так и не знаю, примешь ли ты меня всего…

Да, я помню. Тогда я была готова, но с тех пор столько всего изменилось…

— Есть кое-что в моей жизни, о чем я не хочу, чтобы ты знала. Нет, не измены… Не криминал… Впрочем, сейчас криминал — это попросту бизнес. Это даже не настоящее, это прошлое, но все равно…

Надеюсь, он не заметил, как я медленно выдыхаю.

— Но знаешь, что беспокоит меня больше всего? — я храбро качаю головой, а он продолжает. — Даже если ты узнаешь, даже если не примешь меня, я не смогу тебя отпустить. Я не знал, что любовь — это так… неразрывно.

И нескончаемо больно, если любит один, а второй — позволяет. Я знаю. Я помню. Я несколько месяцев провела без него, любя, ожидая, надеясь, будучи в лапках недругов, когда он боялся меня полюбить, боялся поверить. Да, любовь причиняет боль, и поэтому я постараюсь не доставить ее никому. Даже мужчине, который предал меня. Мужчине, который мне не поверил.

Я, быть может, и ошибаюсь и не раз поплачусь за свою ошибку, но по-прежнему думаю, что сила не в мести, не в испытаниях, через которые ты проходишь. Сила в том, чтобы достойно пройти через испытания вместе. Сына я потеряла. А Яр? Удержу ли его? Хочу ли его удержать? Мы из разных миров. Да, пока его мир заткнулся, но вряд ли надолго. А моя родословная не изменится.

Мне выпала честь стать объектом мести потомков аристократов. Мне, единственной из трех жен. Первые две догадались сами уйти, а я… девочка заигралась, девочка потерялась в огромном дворце и ее быстро вышвырнули. Не без помощи Яра. И вот именно этого я простить не могу. Не холода под своими коленями, не колких плит, по которым ползла, не молчания челяди, которая видела все, но боялась вступиться и потерять хлебное место.

Он должен был быть со мной рядом, но был против меня. И пока у меня нет доказательств, что что-нибудь изменилось. Кстати, о главном, о том, что вовсе не подлежит прощению…

— Что было в том пузырьке?

Он не отводит глаза, не тянет паузу, не пытается выкрутиться или сделать вид, что не понял.

— Приворотное зелье. Так мне солгали.

— То есть, ты хотел приворожить меня и затем выбросить? — Я начинаю истерически хохотать. — Ты действительно думал, что это сработает? И мечтал, небось, как я буду кружить под твоими окнами, и просить меня полюбить? Если выживу. А у меня не было шансов!

Его руки отводят пряди моих волос от лица, пытаются успокоить, но я вырываюсь. И продолжаю смеяться — уже не так громко, не так надрывно, но мне все еще жутко смешно. То есть, смешно мне до жути.

— Я уже был накачан наркотиками, когда мне подсунули это зелье, когда сказали, что только так я верну твои чувства. По-другому не сможешь, не простишь, не забудешь…

— Не смогу. Не прощу. Не забуду, — соглашаюсь я, идиотски хихикая.

А он все равно не бросает меня, ждет чего-то, что-то высматривает, к чему-то прислушивается, а потом, не дождавшись, не высмотрев, говорит:

— Я хотел, чтобы ты любила меня, потому что понял, что приму тебя даже с чужим ребенком, даже после того, как увидел своими глазами, как ты кончала с другим.

А вот здесь моя психика не выдерживает. И я рвусь из объятий, бегу из машины, спотыкаясь на каблуках, путаясь в шубе, не оглядываясь, хотя хочу оглянуться.

Я не плачу. Нет, я не плачу. Это снег, белый, пушистый, влажный — прикоснулся к ресницам. И я не сажусь на ступени — я просто споткнулась. И лестница вовсе не грязная, и мне плевать, даже если не так. Я не плачу. Нет, я не плачу. Я сильная.

Отдышавшись, утерев лицо рукавом (клатч с салфетками остался в машине), поднимаюсь на свой этаж. Нет ключей — не беда. Дом не пустует, в нем ждут, в нем никто не предаст, в нем меня любят любую.

— Эй, а еще позже нельзя было вернуться? — пыхтит Егор, стягивая с меня шубу.

Он, кажется, и не заметил, что минуту назад я была очень не в духе. Кажется, не заметил, что по ресницам моим таял снег. Бухтит, крутится возле меня, подталкивает к кухне, а потом, почесав макушку, подпихивает в зал.

— Переоденься сначала, руки помой, умойся, а потом милости просим на кухню. Давай, давай, а то остынет.

— Что остынет? — недоуменно посматриваю на парующую кастрюльку.

— Что-что, — передразнивает, — пельмени по-русски. Думаешь, я не понимаю, что ты ничего в ресторане не ела? Давай, не создавай мне массовку, иди переодевайся и смывай бактерии.

Не сдерживая порыва, целую свое золотце хозяйственное, еще бы потискать, но не дается и торопит. Закидывает пельмени, помешивает, на меня не отвлекается, и мне ничего не остается, как подчиниться этому потоку любви. Переодеваюсь шустро — почти в плюшевые брюки, как и мои тапочки с собачьими ушками, мятую фланелевую рубашку, и через ванную спешу на ужин.

— Кстати, — оглядываюсь по сторонам, пока мальчишка за мной ухаживает и щедро насыпает пельмени, сдабривая густой сметаной, — а где Звезда?

— Спит, — возмущенно вздыхает. — Набегалась, наелась и спать улеглась.

— А где спит-то? В коридоре я на нее точно не наступала.

— Ешь давай, болтаешь много, — снова ворчит. — За столом я глух и нем — не учили тебя, что ли?

Жует. Молчит. Я настороженно прислушиваюсь.

— Я посуду сам помою, — вызывается. — Добавки хочешь?

— Так, — говорю я, рассматривая мальчишку, — давай сразу признавайся, что вы тут натворили. Я уже поела, в благодушном настроении, так что кайся.

— Да ничего не натворили! — вскидывается. — У нас вещей в квартире мало, даже разбить еще нечего. Просто…

— Просто что?

— Ну… — мнется и посматривает исподлобья. — Собака ведь моя, да?

— Я на нее не претендую точно, — успокаиваю.

— И комната… там, где я сплю…

Понятно. Еле сдерживая улыбку и рвущуюся нежность, говорю спокойно:

— И комната твоя, здесь даже без вопросов.

Приободрившись, поднимает взгляд и уже уверенней подбирается к сути:

— Вот я и подумал, раз комната моя и собака моя, то зачем ей спать в коридоре?

— Как хочешь, — пожимаю плечами.

— Правда-правда? — уточняет, подливая в мою тарелку сметанки. Эх, видимо, придется еще одну порцию пельменей слопать, да и вставать неохота — душевно так, по-домашнему.