Хоспис - Елена Николаевна Крюкова

Из последних силенок стремятся сами себя сохранить! Но нет, бать, не сохранят. Если бы я на земле остался художником, пусть поддельным, я ж все равно немного, бездарно, но малевал, я бы намалевал такую картинку: вид сверху, как из самолета летящего, далеко внизу реки, моря, пустыни и горы, и людишки, мелкие таракашки, ползут по земле – друг к другу ползут, а между ними рвется огонь, смерть полыхает между ними, не дает им друг к дружке-то доползти. А они все ползут. Стараются. Из последних сил! Вот ты все про Бога. Ты, краснознаменный человек. Ну скажи, вот кто, кто тогда за них помолится? За таракашек? Ну, чтобы доползли? И лапками своими, крылышками и надкрыльями – обнялись?!

Ну исчезнет человек. Исчезнут с лица земли таракашки. Пустыня воцарится. Кто же будет тогда толкать время вперед? Значит, и времени не станет. Мистика, скажешь, бред! Да ведь все к этому идет. Все на земле. Именно к этому. Я вот обнял землю собой, собой ее, грешницу великую, обмотал, жизнь свою на нее потратил, на весь этот шарик, в слезах и огнях, слишком быстро он мчится в космосе, а мы-то, дураки, думаем, он бестолково стоит на месте, я вслепую нащупывал дорогу под ногами, и я шел, я оступался и падал, вставал, отряхивался и опять шел, а вокруг меня люди только и делали, что умирали.

Я шел, бать, и видел снова и снова, и снова переживал смерти всех людей, что я встретил на своей земле. На пути своем. Никогда не забуду того седого кудрявого военного владыку, в камуфляже, и как его истыкали штыками. Не дай Бог тебе это увидать! Ты только в своей операционной сам в чужое распятое тело скальпелем тыкал. А тут – мучили, и замучили до смерти, и все потому, что возненавидели. Толпа замучила! Куча народу! Обозлели, как бешеные псы, и загрызли. Смерть в толпе – и смерть одинокая, какая между ними разница? Я спас Дину в море, когда лодка перевернулась, а в небе не спас. Скажешь опять, так Бог судил? Ну и что, что в толпе! Что полный самолет народу падал и орал! А каждый ведь падал в одиночку! Умирал – в одиночку! Бать, а от любви умирают? Ну как же нет, когда да! Еще как умирают! Концы отдают! Записки прощальные оставляют: мол, в смерти моей прошу никого не винить, – и с жизнью счеты сводят! Вешаются, топятся, выпивают яд, да все что хочешь! А как же, любовь-то безответная. И, значит, кончена жизнь!

Одно дело, батя, это умереть в своей постели, а другое – сдохнуть под забором. Вот я почему домой пришел? Я не хотел помереть под забором. Честно, я счастлив, что пришел. Хотя, что греха таить, я думал, ты меня выгонишь. Взашей. Ну я же ни словом ни полсловом, заткнулся я навек, канул, сгинул, нет меня. Так я умер – для вас. И я шел и боялся: а вдруг ты мне с порога – оплеуху! и заорешь: вон отсюда, сучонок вонючий! ты умер?! ну так и возвращайся к своим мертвецам!

Эх, батя, батя… В жизни есть только смерть. Да, только смерть. Я это понял.

Я шел, и время мое рядом со мной шло, батя! А я, осел, даже в морду ему не заглянул! Собой только всю дорогу занимался!

Так и любой человек: только его персона интересует его. А его время? Фу, да ну его! Времена всегда тяжелые, всегда плохие! Их надо ругать и презирать! А вот я, я хороший. И всякий, как попугай, эти слова твердит, и вслух и молча: я хороший! я хороший! А время рядом идет. Тяжелой такой поступью. Шагает, как слон. Под его ногами, под ступнями гибнет все живое. Гибнут люди, звери. Дома. Города. Стоят мертвые города, осыпаются пыльцой, сквозь их кружевные бедные стены, пустые глазницы можно рассмотреть иное небо. Гибнут – и не приходят опять! Все, что было, все уплыло! Это все сказка, про возрождение из пепла, про какую-то там птицу Феникс! Умерла так умерла теща, как в том анекдоте. И не вернется! И никто не вернется, ничто! Никакая красота! Никакой ужас! Красота будет красивее, а ужас ужаснее. Только и всего.

А будущее тревожит все равно. Дико интересует! Люди валом валят к гадалкам, к провидцам, к прозорливым старцам, хотят в будущее заглянуть: хоть краем глаза. Эх, думаю, и охота вам туда заглядывать, в эту клоаку? Да плохое только хуже станет во сто крат! А хорошее, ну опять же, куда оно денется, и оно там тоже будет подпрыгивать! Все одно и то же. Что сейчас, что тысячу лет назад. Знаешь, бать, я если бы верил, Бога бы поблагодарил знаешь за что? За то, что мы не знаем завтра. Никто не знает. И это прекрасно. Получается так, что мы вроде как боги. И у нас в запасе вечность. Уснем, и вдруг не проснемся. Какая счастливая смерть. Говорят, святая. Мне бизнесмен мой, толстый Сухостоев, когда напьется, читал такой стих: легкой жизни я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить. Вот и я хочу: чтобы ночь пришла, закрыть глаза, уснуть, и больше не проснуться. Батя, батя, какое же это счастье! Невыразимое словами.

Батя… батя… Я видел жизнь в лицо. И смерть, ее кривую рожу, тоже страшно близко видел. Знаешь, она уродка. Она свое уродство прикрывает любым ужасом. Как черным платком. Дина такой носила. И в Сирте, и в Марселе. И в Париже. Хиджаб по-ихнему называется. Вот давай прикинем. Ужас на ужасе. Убийства! Пытки. За преступление – тюрьма. За наркотики – тюрьма. Пороков море, извращенцы с жиру бесятся. А тут из угла выползают разные скорпионы: скинхеды, наци, революционные тунеядцы, девочки-лесбияночки, мальчики-гомики, и все качают права, и все кричат: дайте нам яркую и красивую жизнь! И сытую, главное, сытую! И все! Больше мы ни о чем не мечтаем! Мы ваше богатство, богатые, украдем! Присвоим и поровну поделим! Чтобы всем досталось! И будем дальше жить припеваючи – вы-то, жиряги, много ведь у других награбили! А мы вас – на фонарь! И штыками вас, штыками…

А какая хорошая жизнь? Спокойная, на теплой печке – или на грани? На вершине Эвереста? Задохнешься сейчас без кислорода, ветер с ног сбивает, сердце бьется бешено, а стоишь в этих ослепительных снегах и собой гордишься: вот это жизнь! Хоть смерть-то рядом, за плечом. И уже над тобой усмехается. Вот взорвался Чернобыль! Понятно, туда пожарных послали под кнутом. И