Хоспис - Елена Николаевна Крюкова

отворачивался от своих икон, от своих Коранов – и грешил. Все в руке Божией, я это тоже сто, тысячу раз слышал. И, только ты не смейся… и сам… пытался повторять! Это меня один зэк научил, там, на северах. Он сам неверующий был. Но мне, стервец, посоветовал: ты, мол, так втихаря время от времени повторяй: "Господи, да будет воля Твоя, а не моя". А зачем это, я его спрашиваю. А затем, смеется он, что мы на самом деле не знаем, есть Бог или нет! А вдруг Он есть! Я выучил эти слова. Но нечасто их повторял. Немного там, в "ПОЛЯРНОЙ ЧАЙКЕ", поталдычил – и забыл.

Ну не чувствовал я себя никаким таким дитем, которому нужен любящий отец. Не хотел я припадать ни к чьей груди! И каяться тоже не хотел! Я знал: я великий грешник, если по-церковному. И я сделал свой выбор. Какой еще там Бог? Я сам! Мы – сами! И я все, все всегда делал сам. Даже поганое дельце, но сам. Батя, ты же вырос вот в стране, где тебя учили: трудись на благо человека! Человек царит! Он начало и конец всего! Все во имя человека, для блага человека! Так вам твердили в школе?!

Что, скажешь, правду вам говорили? А может, это так искусно обманывали вас? Человеку выгодно обманывать других. Но и себя он обмануть не прочь. Так удобнее жить. А если что пойдет не так – все можно оправдать тем, что тот, кому приказали: делай! – все не так сделал. Он! Сделал не так! А мы приказали – правильно! Наказать его, негодяя! В тюрягу! На плаху!

Бать, я знаешь что вспомнил сейчас? Ты мне в детстве один случай рассказывал. Быль, сказка, анекдот, может, исторический. Я запомнил. У композитора какого-то, вроде, у Бетховена, был ученик. Старательный такой. Бетховен ему приказал свою рукопись переписать. И пошел гулять. Приходит домой с прогулки. На столе ноты лежат. И на нотах написано: "Закончено, с помощью Божией". Бетховен аж рассвирепел. Перо в чернильницу окунает и рассерженно пишет поверх этих благостных словечек: "О человек, помоги себе сам!"

Видишь, он, великий человек, тоже Бога не хотел. Ну, чтобы Он был у него путеводной звездой. А опять про человека песню завел.

Но, батя, слаб человек. Ой, как слаб! Слабенький кролик. Так и тянет его на пакость. На предательство, на убийство, на порок. Все время человек целуется с грехом. Чем же нам гордиться? Пока еще нечем. Тем, что мы выдумали сами себе Бога и дьявола? А, хочешь сказать, что Бог и дьявол реальны? Ох, батя… Не смеши меня. Мы же с тобой не кумушки на лавочке. И носки в кресле не вяжем. У нас другая судьба. И обречены мы на другое совсем.

А вот на что – это мы скоро узнаем.

Я шел и бормотал себе под нос: Марк, сегодня, может, твой последний день, может, ты свалишься в канаву и там, в грязи, отдашь концы, жизнь твоя написана уже корявыми такими письменами, и ты всю жизнь только и делал, что эти письмена разгадывал. А теперь не хочешь! Все. Устал. Живи каждый день, как последний. Вот вся твоя мудрость.

Кому мы салютуем? Перед кем падаем на колени? Вот они – наши плакаты и учебники! Наши агитки, жестокие брошюры! Мы можем им поверить и пойти вслед за ними, а можем и не верить! Что, человеку обязательно нужна собака-поводырь?! Мне вот не нужен был никакой поводырь. Я шел и себе и шел! Сам! И никто меня за хвост не хватал. Сам ошибался, сам падал, и поднимался сам. И преступал закон людской – тоже сам. Бать, все преступники себя оправдывают. Это уж так заведено. А кто нас рассудит? И засудит? В тюрьме моей, в "ПОЛЯРНОЙ ЧАЙКЕ", я думал, это мой последний на земле приют, мне один мужик на прогулке тихо сказал: если Бог изначально задумал разделить людей на овец и козлищ, а потом воистину судить Страшным Судом, нам против этого дела не попереть. Не то страшно, что мы здесь, за решеткой, на всю оставшуюся жизнь! А то страшно, что правда будет Последний Приговор и Страшный Суд! Это тебе не людское судилище, жалкий, поганенький фарс, цирк дешевый. А знаешь, он мне говорит, там, в Писании, какое главное утешение есть, в этой последней войне? Жена, облеченная в Солнце. Нет, ты только вникни: Жена, облеченная в Солнце! Во как! Бабой, бабой все закончится!

А нам в лица, во рты противный мелкий, твердый снег летит. Такая снежная крупа. Как рис. Хоть вари ее, не разваришь, вот какой снег. Гуляли мы там в крохотном дворике. Он как камера, только потолка нет. И снег летит. И разговаривать на прогулке нельзя, а этот мужик, я не знал, из какой он камеры, он мне номер не сказал, все равно рядом со мной шагал и мне про эту жену, приговор и солнце тихонько бормотал. Видать, беспокоила его эта война последняя, ну, то, чем все закончится. А руки у нас за спиной, в наручниках, и вывернуты. Гуляем, башки вперед наклонили, будто на бетонном полу что-то ищем. На птиц похожи, на петухов клевачих. Охранник хороший попался. Дал поговорить. Мужик бормочет, я молчу. Впитываю. И запоминаю. Потом забыл. А вот теперь вспомнил. Зачем вспомнил? А чтобы тебе сказать.

Чтобы ты теперь тоже – об этом – думал.

Есть люди, они крестят себе лоб и спокойно глядят на все, что происходит. Я видал таких. И я их понимаю. Я бы сам таким стал с радостью. И на все в мире положил с прибором. И они, и я, мы все знаем, что не отвертимся от судьбы. Суждено, значит, суждено! Вон я сколько хлебнул! А земля сколько хлебнула? Мы топчем ее, да может, хватит уж топтать. Измучили мы ее. Рассердится она на нас да задушит в кулаке своем. И задохнемся ведь, пикнуть не успеем. И уж не вернемся в этот мир. Вот тебе и весь Последний Приговор. А? Каково?

Нам, никому, не выиграть в лотерею бессмертие. Бессмертие! Ха! Ишь куда замахнулись! Кто хочет стать бессмертным, два шага вперед! Перед строем – выходи! Я раньше думал: все выйдут! Теперь я так не думаю. Сомневаюсь я, однако. Мы кто такие стали? Классов у нас нет. Есть только богатые и бедные. Ты богач, или ты бедняк – вот и все твоя рожа наружу. Другой не дано. А границы стираются. Страны друг в друга перетекают.