Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

Тот сначала подумал, что ему показывают незавершенные работы, ибо никогда не видел абстракционистов. «Где же человеческие лица?» – недоуменно спросил он.

Ему объяснили, что абстракционисты ненавидят лица наших советских людей, убедили его, что рано еще отменять цензуру.

Среди московской интеллигенции была в то время популярна шутка: кто такой Хрущев по определению энциклопедии двадцать первого века? Ответ: искусствовед эпохи Мао Цзэдуна.

Тогда-то Хрущев и придумал встречу с интеллигенцией, на которую пригласил Солженицына, чтобы «разделаться с абстракционистами». В самом начале дискуссии Хрущев сказал:

«Я хочу поприветствовать нашего современного Толстого – Александра Солженицына!»

Весь зал аплодировал стоя, и в том числе автор просталинского гимна СССР Сергей Михалков, который через несколько лет с неменьшим энтузиазмом исключал Солженицына из Союза писателей.

Честно говоря, я ожидал, что Солженицын, оказавшийся в центре внимания, заступится за молодых художников и молодых писателей, по адресу которых Хрущев сыпал оскорбление за оскорблением. Но «современный Толстой» промолчал.

Я думаю, Солженицын решил, что не имеет права подвергать свои будущие великие книги – в том числе и «Архипелаг ГУЛАГ» – опасности конфронтацией с властью из-за такого мелкого повода, как холсты каких-то непонятных художников. Солженицын уже тогда начал считать себя мессией, истиной в последней инстанции. Это помогло ему выиграть нечеловеческую неравную борьбу с восемнадцатимиллионной коммунистической партией, двадцатимиллионным комсомолом, с полумиллионным КГБ, но он начал превращаться в публициста, теряя лиризм, свойственный первым вещам, таким как «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор», «Случай на станции Кочетовка».

Ожесточившись в борьбе, он так и не написал свою Наташу Ростову на первом балу.

«Архипелаг ГУЛАГ» был создан в уникальном жанре крика. Эта книга ускорила историю, и Солженицын заслуживает памятника за спасение стольких человеческих болей от исчезновения. Но, выйдя за рамки литературы, Солженицын уже не сумел в нее вернуться. Героическая попытка эпопеи «Красное колесо» рухнула, потому что уникальный материал оказался непереваренным и Солженицыну на удалось связать все нити воедино. Тем не менее эта эпопея бесценна по собранному в ней материалу.

Но Иван Денисович не был сделан из «собранного материала» – он был героем не собирательным, а подсмотренным.

Солженицын взял в герои не либерала-интеллигента, какими были набиты тогдашние лагеря. Вообще для Солженицына характерно несколько брезгливое отношение к либералам – они для него люди со слишком хрупким, а то и слишком эластичным позвоночником. Иван Денисович – не бунтарь против лагерного режима, считающий этот режим чем-то анормальным, противоречащим здравому смыслу. Лагерь для Ивана Денисовича – это данность, декорация, а он сам – лишь актер, который вынужден играть на фоне ее, вне зависимости от того – нравится ему эта декорация или не нравится. Главная задача Ивана Денисовича – выжить. Поэтому он не слишком много тратит сил на высокопарные дискуссии интеллектуалов в лагерном бараке, слушает их лишь одним ухом. Вот, например, как он реагирует на спор кинорежиссера Цезаря со старым каторжником под номером Х-123 о знаменитом кинорежиссере Эйзенштейне, который только чудом не оказался за той же колючей проволокой.

«– Нет, батенька, – мягко этак, попуская, говорит Цезарь. – Объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален. Его „Иоанн Грозный“ – разве это не гениально? Пляска опричников с личиной. Сцена в соборе!

– Кривлянье! – ложку перед ртом задержа, сердится Х-123. – Так много искусства, что это уже не искусство».

Единственное, о чем в этот момент думает Иван Денисович, – это «не угостит ли его Цезарь покурить». А когда он понимает, что чинарика сегодня не получит, потихоньку смывается, но зато находит в снегу кусок стальной ножовки и прячет ее в карман. Пила ему нужней Эйзенштейна. Да разве разговорами об искусстве можно что-нибудь перепилить? Поэтому он так бережен с любой мелочью, которая поможет ему выжить, – прячет ложку за голенищем валенка, приберегает завернутую в беленькую тряпицу корочку хлеба, которой вытирает остатки каши с тарелки. Иван Денисович окружен людьми гораздо более образованными, чем он, – взять хотя бы капитана Буйновского, который по привычке разговаривает с другими, как командует, поучает, что окурки чужие подбирать и докуривать – негигиенично, сифилис можно подхватить. Не пригодились капитану все его золотые нашивки, не сделали его умней – вот и в карцер попадает. А трое лагерных художников – на что им пригодились все их дипломы – чтобы номера на спинах подрисовывать? У Ивана Денисовича образование другое – он знает, как в карцер не попасть и как в варежке кусок пилы спрятать. Лишний кусок хлеба, добытый всеми правдами и неправдами, – вот его ежедневно получаемый диплом о высшем образовании – лагерном. Все, что происходит в квадрате лагерной зоны в театральном свете безжалостных прожекторов, бьющих по глазам с вышек, – это та пьеса, в которой Иван Денисович чувствует себя в главной роли, окруженным философствующими, но житейски беспомощными интеллигентами, как второстепенными актерами.

В какой степени Иван Денисович – это сам Солженицын?

В большой. Но Солженицын, в отличие от Ивана Денисовича, как утверждают его солагерники, прятал в матрасе словарь Даля и делал из него выписки, прибавляя к ним лагерный жаргон.

Противоречие заключается в том, что Солженицын, при всей его саркастической неприязни к либеральной интеллигенции, например, в «Круге первом» тем не менее сам интеллигент. Кстати, сами иваны денисовичи книгой об Иване Денисовиче особенно не восторгались, а может быть, даже и вообще ее не прочли. Как свое знамя, эту книгу подняла столь недолюбливаемая автором советская интеллигенция.

Как бы Солженицын ни ненавидел советскую власть, интеллигент он все-таки не дореволюционный, а тоже неизлечимо советский. Его суждения об искусстве весьма консервативны, и наверняка абстрактная живопись ему чужда не менее, чем Хрущеву.

Чтобы понять эту противоречивость, обратимся к его биографии.

Солженицын родился в 1918 году, в разгар Гражданской войны, которую возненавидел, может быть, еще во чреве матери, эмбриональным слухом улавливая взрывы, отчаянные крики расстреливаемых, стоны раненых, предсмертные хрипы голодающих.

Накануне Второй мировой войны он получил диплом с отличием на физико-математическом факультете Ростовского университета. Но даже если Солженицын и родился диссидентом, то диплом с отличием было невозможно получить без демонстрируемой время от времени лояльности режиму. Во время Второй мировой войны с 1942 года по 1945-й Солженицын был командиром артиллерийской батареи, и его подразделение, по определению Верховного суда СССР о реабилитации от 6 февраля 1956 года, было лучшим в части по дисциплине и боевым действиям. Он получил капитанский чин и два ордена. Можно ли было получать награды от советской власти и одновременно быть врагом советской власти? Для этого необходимо было гениально притворяться. Так Солженицын еще до лагеря начал превращаться в Ивана Денисовича. Однажды в личном письме к одному товарищу он оказался политически неосторожен, забыв, что переписка перлюстрируется цензурой – выборочно, но широко.

Солженицын провел в общей сложности одиннадцать лет в спецтюрьме, в лагерях, в ссылке, которая была определена ему как «вечная». Система, при всей ее жестокости и хитрости, оказалась дурой. Она сама научила хорошо владеть лопатой своего будущего могильщика.

Вернувшись, Солженицын выбирал, кем ему стать – учителем или актером. Выбрал он первое и шесть лет преподавал в рязанской школе физику. Но ему предстояло стать и тем и другим. Без актерского мастерства лагерника он бы не выжил на воле, не пробился бы, а пробившись, для многих он стал учителем, проповедуя, «как жить не по лжи». Впоследствии, к несчастью, свой указательный палец он стал употреблять в дидактических проповедях столь часто, что остальные пальцы потеряли гибкость для того, чтобы извлекать гармоничные аккорды. Но он вынес из лагеря замысел этой повести, как кусок ножовки, пронесенный в заиндевелой варежке сквозь «шмон».

До сих пор на месте бывших сталинских лагерей нет ни одного музея, где наши современники и потомки могли бы воочию увидеть хотя бы один советский Освенцим еще дополпотовского самогеноцида. Маленькая повесть «Один день Ивана Денисовича» и есть такой музей, умещающийся на ладони.

Солженицын был первым, кто распилил найденной в лагере ножовкой колючую проволоку и впустил в этот лагерь миллионы читателей – и русских, и иностранных, – чтобы они увидели ГУЛАГ своими глазами и ужаснулись. Чтение этой книги – экскурсия внутрь позора России и человечества. Жаль, что Карл Маркс и Энгельс не могут прочесть эту книгу, и заодно «Архипелаг ГУЛАГ». Они бы ужаснулись тоже.