Насилие. Микросоциологическая теория - Рэндалл Коллинз

обеспечивают безопасность. Но на самом деле общества, в которых присутствует культура чести, печально известны высоким уровнем насилия, а в еще большей степени – всепроникающей атмосферой угрозы и незащищенности. Гипотетическая альтернатива с трудом поддается количественной оценке: вместо этого предлагается принять на веру то, что без кодекса чести насилия и незащищенности будет еще больше. Между тем эмпирические данные демонстрируют, что общества, где практикуется вендетта, находятся в самой верхней части шкалы насильственных смертей, о которых у нас есть данные [Keeley 1996]. Если лучшая функциональная альтернатива выглядит именно так, то она оказывается не слишком успешной, а обеспечиваемая ей безопасность – иллюзорной. Кроме того, можно утверждать, что общества, в которых действуют кодексы чести, необычайно жестоки, поскольку мелкие разногласия в них, как правило, перерастают в насильственные ситуации, а поводы для проблем фабрикуются там, где в них нет никакой необходимости.

Против рационалистического объяснения кодекса чести как механизма обеспечения неформального правопорядка свидетельствует еще один тип эмпирических данных. Многие насильственные столкновения, имевшие место в конце XX века в таких странах, как США, например драки в барах или перестрелки в ходе случаев «дорожной ярости» связываются с конфронтацией на почве чести. Такие инциденты случаются не только там, куда не проникло государство и нет формальных механизмов обеспечения безопасности, ведь значительная часть подобных случаев происходит в местах, где не приходится говорить об отсутствии закона. Кроме того, зачастую это анонимные публичные ситуации, в которых человеку нечем подкрепить свою репутацию при отсутствии механизма ее распространения. В качестве примера можно обратиться к такому инциденту, случившемуся на федеральной автомагистрали в Сан-Диего в марте 2004 года. Исходно конфликт между водителями двух машин возник из‑за того, кто из них должен двигаться по более скоростной полосе; в результате один из водителей расстрелял водителя другой машины (пикапа) и сидевшую рядом с ним семнадцатилетнюю девушку (см.: San Diego Union, 8 и 13 марта 2004 года). Этот сюжет можно истолковать как противостояние чести, однако он никоим образом не создает репутацию человека, с которым не стоит связываться, и не формирует возможность для коллективной мести, поскольку здесь не демонстрируется групповая идентичность. Структурные условия, при которых насилие в соответствии с кодексом чести, предположительно, должно быть функциональным, отсутствуют, хотя присутствует соответствующее поведение.

Суть моей позиции заключается в том, что так называемое насилие в соответствии с кодексом чести не является предупредительным процессом, мотивированным страхом и отсутствием безопасности, – это агрессивный проактивный процесс, где мотивацией выступает стремление к элитному статусу. Это не способ идти в ногу со всеми остальными, не рационалистическое эгалитарное обеспечение безопасности собственными силами по принципу «око за око», а неэгалитарное стремление возвыситься над другими. В подкрепление этой гипотезы можно предложить два источника свидетельств.

Во-первых, многие поединки не происходят даже там, где, предположительно, действует кодекс чести; многие выпады остаются без ответа, многие провокации не воспринимаются в таком качестве. Роджер Гулд приводит описание таких обществ, как Корсика XIX века, где культура чести якобы требовала, чтобы члены семьи поддерживали друг друга в осуществлении смертельных вендетт. В действительности же данные Гулда [Gould 2003: 121–133] демонстрируют, что в подавляющем большинстве вендетты не выходят за рамки самых непосредственных связей, в рамках которых осуществляется месть, а большинство уклоняется от подразумеваемых обязательств чести, требующих участия в затяжной серии взаимных убийств. Этот момент согласуется с общей темой, к которой мы постоянно возвращаемся: большинство людей не умеют осуществлять насильственные конфронтации и лишь при особых обстоятельствах способны довести их до конца[43]. Кроме того, обнаруживается совпадение с еще одним паттерном: почти весь объем насилия совершается лишь небольшим числом людей – именно так выглядит на практике реальность, о которой знает всякий, кто сам попадал в ситуации насилия. Она порождает ощущение иерархической дистанции между элитой в мире насилия (или же элитой, по меньшей мере демонстрирующей угрозы и производящей впечатление способности к насилию) и большинством, которое отступает в ситуациях, когда надо драться. Полагаю, что именно это мы и наблюдаем в ситуациях, где доминирует кодекс чести. Главное не в том, что не все живут в соответствии с ним, а в том, что в сообществе присутствует ощутимое разделение на элиту – крутых парней и крутые группы (вне зависимости от того, называются ли они бандами, семьями, кланами, аристократами и т. д.) – и тех, кто им подчиняется (простолюдины, окружение «крутых», лица, которым оказывается протекция, те, кто платит за защиту, и т. д.) – Дианна Уилкинсон [Wilkinson 2003] в контексте элиты мира насилия в Нью-Йорке называет их «простофилями» (punks) или «зеленью» (herbs). Подобная стратификация выступает сильным структурным коррелятом наличия кодексов чести[44].

Второй из упомянутых источников свидетельств обнаруживается в том, что в ситуациях, связанных с кодексом чести, люди часто ищут неприятностей. Они не просто защищаются от выпадов в их сторону, хотя в иных случаях спокойно занимаются своими делами. Это именно те случаи или повторяющиеся ситуации, когда люди демонстрируют гиперчувствительность и делают все, чтобы спровоцировать других, довести их до крайности. Типичный микросценарий конфронтаций, связанных с честью, который был обнаружен современной этнографией, связан с использованием репертуара полуоскорблений, наглых жестов и словесных игр с целью спровоцировать другого на поединок. Риторика и идиоматика имеют отношение к чести, но здесь кодекс чести используется провокативно, а не в защитных целях – он дает повод для ссоры, в то же время возлагая на другого ответственность за возмутительное поведение. Как следствие, другой заслуживает насилия, которое за этим следует[45].

Уилкинсон приводит следующий пример:

Мы пошли на эту вечеринку, и время от времени я думал, что я мужик, потому что я курил траву, вот я и думал, что я мужик. Так что я вел себя как дурак, строил из себя, сильно из себя строил. Встревал в компании, покачивал плечами, задевал людей. А когда вечеринка закончилась, на меня набросились и дважды пырнули ножом, хотя я был не один. Но все, кто был со мной, убежали [Wilkinson 2003: 140].

Эта схватка не была столкновением лицом к лицу; пятнадцатилетний подросток, который задевал других людей и «сильно из себя строил», получил удар ножом в спину от человека, который подбежал к нему после вечеринки; его товарищи тоже повели себя бесславно, дав деру.

В другом случае интервьюируемый вспоминает, что у его отца в доме было три пистолета, которые сыновья-подростки брали поносить и передавали своим друзьям:

Интервьюер: И по какой причине они брали это оружие, у них была какая-то ссора?

Джером: Нет. Они