Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин

За присланными машинами смотрел сын райкомовского конюха Василий Попов.

Автомобиль по тем временам – невероятная роскошь. Но одно дело райкомовская машина, она как бы на весь райком, а другое – своя. У Шолохова теперь была собственная. Из гаража ВЦИК. Всего в районе было три машины, третья – у вёшенского отдела милиции.

* * *

Для того чтобы пробить в печать третий том «Тихого Дона», у Шолохова оставался один ресурс: Горький.

Серафимович утерял прежнее влияние. От РАППа тем более ничего хорошего ждать не приходится. Хорошо хоть Фадеев согласился передать рукопись третьего тома Горькому.

В первых числах июня Шолохов, вслед переданной рукописи, пишет Горькому письмо: «У некоторых собратьев моих, читавших 6-ю ч. и не знающих того, что описываемое мною, – исторически правдиво, сложилось заведомое предубеждение против 6-й ч. Они протестуют против “художественного вымысла”, некогда уже претворённого в жизнь. Причём это предубеждение, засвидетельствованное пометками на полях рукописи, носит иногда прямо-таки смехотворный характер. В главе – вступление Красной Армии в х<утор> Татарский, у меня есть такая фраза: “Всадники (красноармейцы), безобразно подпрыгивая, затряслись на драгунских сёдлах”. Против этой фразы стоит черта, которая так и вопит: “Кто?!. Красноармейцы безобразно подпрыгивали? Да разве же можно так о красноармейцах?!. Да ведь это же контрреволюция!..”

Тот, кто начертал сей возмущённый знак, уж наверное не знает, что кр<асноармей>цы, не кавалеристы, но бывшие в кавалерии, ездили в те времена отвратительно: спины-то у лошадей были побиты очень часто. Да и как можно ехать в драгунском седле, не подпрыгивая, «не улягая», ведь это же не казачье, не с высокими луками и подушкой. И по сравнению с казачьей посадкой, каждый, даже прилично сидящий в драгунском седле, сидит плохо. Почему расчеркнувшийся товарищ возмутился и столь ретиво высказал мне свою революционность с 3 “р”, – мне непонятно. Важно не то, что плохо ездили, а то, что плохо ездившие победили тех, кто отменно хорошо ездил. Ну, это пустяки и частности. Непременным условием печатания мне ставят изъятие ряда мест, наиболее дорогих мне (лирические куски и ещё кое-что). Занятно то, что десять человек предлагают выбросить десять разных мест. И если всех слушать, то ¾ нужно выбросить…

Думается мне, Алексей Максимович, что вопрос об отношении к среднему крестьянству ещё долго будет стоять и перед нами, и перед коммунистами тех стран, какие пойдут дорогой нашей революции. Прошлогодняя история с коллективизацией и перегибами, в какой-то мере аналогичными перегибам 1919 г., подтверждает это. Вот своевременно ли писать об этих вещах? У Вас неизмеримо шире кругозор, и мне хотелось бы получить от Вас ответ на все эти вопросы».

Горький немедленно прочитал рукопись.

В письме Фадееву от 3 июня он, как может показаться, несколько снисходительно оценивает Шолохова – мол, «местечковый» и злоупотребляет казачьей лексикой. Горький с этим вообще боролся, стремясь избавить литературу от диалектизмов, которые хлынули в прозу вместе с явившимся со всех концов страны новым литературным поколением. Можно было бы посетовать, что великий буревестник в упор не разглядел гения, но…

Горький не только сам был писателем всемирного масштаба, – он ещё и жил среди гениев, пребывая в дружбе или переписке со Львом Толстым, Чеховым, Леонидом Андреевым, Буниным и основными европейскими литературными величинами. Тем не менее, он сказал Фадееву ровно то, что было необходимо: во-первых, «Шолохов очень даровит», во-вторых, и это главное: «Рукопись кажется мне достаточно “объективной” политически, и я, разумеется за то, чтобы её печатать, хотя она доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут».

Горький вернулся как смотритель за всей советской литературой. Он был отлично осведомлён, что шолоховскому роману не дают хода с начала 1929-го, за всеми этими проволочками стоят виднейшие советские редакторы и литераторы, а также отдельные политики, – но это Горького нисколько не смущало. Он чувствовал себя вправе настаивать и даже указывать. В своё время он уже остепенил наркома Будённого, вздумавшего критиковать Исаака Бабеля за «Конармию»: «Товарищ Будённый охаял “Конармию” Бабеля – мне кажется, что это сделано напрасно: сам товарищ Будённый любит извне украшать не только своих бойцов, но и лошадей. Бабель украсил бойцов его изнутри…»

Мысль свою в письме Фадееву Горький закончил так: за то удовольствие, что принесёт эмигрантскому казачеству третий том «Тихого Дона», – который они прочтут как антисоветское произведение о зверствах большевиков, в частности вполне конкретного, так и работающего по своей чекистской специализации Малкина, – «наша критика обязана доставить автору несколько неприятных часов». В этом виден хозяйский подход: Шолохова мы напечатаем, критика его поругает, он потерпит, не маленький; все при своих, исполняйте.

Но если б всё было так просто!..

В 20-х числах июня Шолохов в Москве. Хотел застать Цесарскую, писал ей привычно интимное «хочется видеть тебя… жму лапку…» – но у той случилась другая любовь.

Просил о встрече Горького. Шолохова принимали в особняке на Малой Никитской, где он уже встречался с Ягодой.

Горький обрадовал:

– Книга написана хорошо, и пойдёт она без всяких сокращений.

И добавил:

– Передам роман Сталину.

* * *

Теперь в «Октябре» вместо Фадеева редакторствовал писатель Фёдор Панфёров. Он Шолохова не жаловал, а к «Тихому Дону» был настроен ещё строже, чем Фадеев. Горький вскоре узнает, что его рекомендации могут не быть определяющими, у Панфёрова на вопрос о публикации Шолохова есть своё мнение. РАПП не для того так долго бился за гегемонию в литературе, чтоб сразу всё сдать товарищу Горькому, столько лет просидевшему у тёплых морей.

Но Горький тоже был в литературе и политике не новичок. Далеко не каждую рукопись он подсовывал вождю, но эту – посчитал необходимым.

Сталину как читателю новые части романа очень понравились. Он желал, чтобы советская литература заняла ведущие позиции в мире, и относился к данному вопросу с предельной серьёзностью. К тому же его всё больше раздражало руководство РАПП. Он уже думал о роспуске этой организации, в литературе дающей слишком мало, а в политическом плане берущей на себя слишком много.

Сталин понимал: ставку неизбежно придётся делать, во-первых, на молодых рапповцев – таких как Шолохов и Фадеев, во-вторых, на самых верных попутчиков. Поддержка Шолохова – это удар по «левым перегибам» и создание новых литературных иерархий.

Скорее всего, Сталин, как не раз уже делал, сам позвонил Горькому:

– Алексей Максимович, есть что обсудить, о чём поговорить. Будет ли у вас возможность встретиться?..

Горький:

– Конечно, жду, Иосиф Виссарионович. Когда?

– Хорошо бы завтра… Что вы думаете по поводу Шолохова, Алексей Максимович? Я как раз дочитал его рукопись, что вы передали. Давайте его пригласим?

* * *

Сталин пришёл на Малую Никитскую пешком, один. Охрана, конечно же, ненавязчиво двигалась следом, но Сталин хотел