Русская революция. Политэкономия истории - Василий Васильевич Галин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Национальный вопрос делал переход России к капитализму и парламентаризму «бесконечно более трудной» задачей, отмечал американский историк С. Беккер, «потому что на Западе одно сословное общество за другим трансформировалось в классовые общества, а династические государства превращались в национальные, основанные на принципе народного суверенитета»[1894]. Национализм в Европе выступал в качестве объединительной силы, противопоставленной разъединительным силам индивидуализма и классового разделения общества. В России подобный эволюционный переход от феодализма к капитализму был невозможен, поскольку многонациональная Российская империя не могла трансформироваться в однородное национальное общество.
«Французская революция была национальным движением, — пояснял в 1916 г. на ее примере существующие различия Ч. Саролеа, — Русская революция — это не только интеллектуальное движение, но и националистическое. Другими словами, французская нация, хотя и была отвлечена гражданскими раздорами, была однородной единицей, и именно это единство сделало революцию непобедимой. Эта однородность была настолько характерна для Франции, что одним из главных обвинений против жирондистов было то, что они были «федералистами». Революционные войны велись во имя «Единой и неделимой Республики». Россия же, напротив, представляет собой огромную разнородную массу, состоящую из непримиримых элементов. Центробежные силы в революционном кризисе всегда должны быть сильнее центростремительных. И цель русской революции не такая, как цель французской «La Republique une et individuable» (Единая и индивидуальная Республика), а разделение и распад Империи. Различные националистические элементы могут объединяться для этой цели национализации, цели совершенно законной с их точки зрения, но их интересы и тенденции различны, более того, противоречат друг другу»[1895].
Распад империи угрожал катастрофическими последствиями не только для всей русской цивилизации, но и для большинства самих национальных окраин. Причина этого заключалась в том, что в отличие от других континентальных империй, распад российской, приводил к отделению, прежде всего, наиболее климатически и географически благоприятно расположенных южных и развитых западных окраин, имевших выход к морям и европейским границам. Отрезанные от них восточные и северные остатки российской империи были обречены на неизбежное экономическое и политическое угасание.
В то же время отделившиеся западные и южные окраины, отмечал К. Каутский, «по своей большой бедности… очутились бы ещё в гораздо худшем положении, чем другие государства современной Европы…»[1896]. Говоря словами Дж. Кейнса, они превращались в скопище «завистливых, недоразвитых и экономически неполноценных национальных государств»[1897], что делало их крайне агрессивными и полностью зависимыми от внешнего влияния.
Добиваясь национальной «независимости», мелкие национализмы превращались лишь в заложников империалистической политики Великих держав, которые в лучшем случае используя принцип «разделяй и властвуй» превращали их в «банановые республики», а в худшем используя принципы «дешевой империалистической политики» натравливали их на своих конкурентов, взрыхляя почву для новой войны.
Об этих последствиях, стремительно нарастающих сепаратистских настроений национальных окраин, предупреждал в 1910–1912 гг. М. Меньшиков: «Каждая личность чувствует себя маленьким государством, и естественно, что ее интересы в постоянном конфликте с интересами большого государства. Все недовольны, все хотят нового — попросту говоря, чужого, — никто не довольствуется своим»[1898], но «даже погубив Россию, (мелкие национализмы) не обеспечили бы свое счастье. На развалинах народа русского они продолжали бы бесконечную грызню свою. Паразиты, превращающие тело в труп, вместе с ним идут в могилу»[1899].
Ответ правительства, на все более обостряющийся националистический вызов окраин, звучал в словах П. Столыпина: «та сила самоуправления, на которую будет опираться правительство, должна быть всегда силой национальной… Децентрализация может идти только от избытка сил. Могущественная Англия, конечно, дает всем составным частям своего государства весьма широкие права, но это от избытка сил; если же этой децентрализации требуют от нас в минуту слабости, когда ее хотят вырвать и вырвать вместе с такими корнями, которые должны связывать всю империю, вместе с теми нитями, которые должны скрепить центр с окраинами, тогда конечно, правительство ответит нет!»[1900]
После подавления Первой русской революции старая русская армия, по словам А. Игнатьева, была обращена в «городового»: «Только наивные российские политики могли не постигнуть, что с начала ХХ века царский режим держался на миллионе двухстах тысячах солдат, числившихся в армии по штатам мирного времени»[1901]. Даже в мирное время в «неспокойных» районах (Средняя Азия, Финляндия, Польша, Кавказ) приходилось содержать роты в «усиленном составе»[1902].
Жесткие меры царского правительства находили поддержку даже у такого страстного приверженца либеральной демократии, как Ч. Саролеа: «Прискорбные недавние события (1905 г.) — это просто вспышка того, что Тэн назвал «спонтанной анархией» или спонтанным порождением анархии. Это первобытный инстинкт расового антагонизма…, варварские страсти толпы, которые до сих пор дремали и дремали, до сих пор подавлялись железной рукой правительства, внезапно вырвались наружу и смели все перед собой, как только исчезло это препятствие. Если бы в России не существовало самодержавия или сильной военной власти, то одной только резни в Ятомире и Одессе было бы достаточно, чтобы доказать необходимость ее существования в интересах человечества и цивилизации»[1903].
Однако опора на военную силу не может продолжаться вечно, сохранение государства требовало кардинальных реформ. К этому выводу приходили все передовые люди той эпохи, их мнение наглядно отражали слова члена Госсовета В. Гурко: «невероятно быстрое увеличение численности населения империи при чрезвычайно усложнившихся условиях быта и при все более сказывавшейся, по мере роста его культурного уровня, разноплеменности… требовало перестройки всего государственного здания»[1904].
«Самым выгодным и правильным решением (национального вопроса), — по мнению ближайшего сотрудника П. Столыпина, товарища министра внутренних дел С. Крыжановского, — было бы постепенное превращение всех подданных России в национально русских, с возможным подавлением других национальных начал. Эта мысль, если не выражалась прямо, то неизбежно преподносилась умственному взору всех государственных деятелей, стремившихся рассматривать Россию как единое целое»[1905].
«Когда около 35 % населения инородцев, а русские разделяются на великороссов, малороссов и белороссов, — отвечал на подобные идеи С. Витте, — то невозможно в XIX и XX веках вести политику, игнорируя этот исторический капитальной важности факт, игнорируя национальные свойства других национальностей, вошедших в Российскую империю, — их религию, их язык и пр. Девиз такой империи не может быть «обращу всех в истинно русских». Этот идеал не может создать общего идеала всех подданных русского императора, не может сплотить все население, создать одну политическую душу»[1906].
«К сожалению коренная Россия не располагала запасом сил культурных и нравственных, которые могли бы
