Сципион. Социально-исторический роман. Том 1 - Юрий Тубольцев

Публий не заводил речь о делах, из приличия предоставив инициативу старшему товарищу, и терпеливо восхвалял погоду, которая в этот ясный осенний день была действительно прекрасна и легка даже для самых больных людей. Эмилий тоже проявлял кажущуюся беззаботность, но теперь, под журчанье струй фонтана и плеск барахтающихся перед ними тел, заговорил о более насущном, чем безоблачное небо. В первую очередь он принялся благодарить Сципиона за доброе влияние на сына. Но Публий не стал долго выслушивать похвалы в свой адрес и при первой возможности прервал их поток, сказав:

— Это всего лишь первый шаг. Никакое дружеское участие не сделает жизнь человека полноценной, если он не будет заниматься общественно-значимой деятельностью. Я вижу нашего Марка авгуром или понтификом.

— Да, я слышал о твоем желании устроить его жрецом, — задумчиво произнес Эмилий, — но мои возможности здесь ограничены, разве что ты возьмешь его в вашу коллегию салиев… Рассчитывать на большее проблематично. Я переговорил с соответствующими лицами и убедился, что надежды можно питать лишь на будущее. Ты ведь знаешь: жречество — профессия в большой степени потомственная…

— Коллегия салиев — это лишь формальный почет, но не настоящее дело, я, например, частенько вовсе забываю, что являюсь жрецом. Потому о подобном поприще не стоит и говорить. Ждать мы тоже не можем: времени у нас мало. Дух Марка надломлен несчастьями, и его волевых усилий надолго не хватит, если не будет ободряющих успехов. Необходимо действовать немедленно.

— Что же ты предлагаешь?

— Возвратившись в Рим, я с удовольствием увидел, сколь возмужал мой брат Публий, прозванный за свой нос Назикой. Очень толковый юноша.

— Премилый молодой человек, но разве он способен нам помочь в этом деле?

— Мир имеет четыре стороны света. Регул сразу высадился в пунийской области, пренебрегая иными направлениями, и проиграл, я же начал расшатывать Африку с Нумидии… Ко всякой проблеме нужно искать подход и с Востока, и с Запада, с Юга и Севера. Да, кстати, Назика — юнец, а уже женат!

— Весьма шустрый парень, — скороговоркой нетерпеливо проговорил Эмилий, с трудом скрывая любопытство под маской сенаторской невозмутимости.

— Правда, на плебейке…

— Да, я знаю, на Лицинии.

— На дочери Великого понтифика.

— Ах! Клянусь Геркулесом, здорово ты подвел! — воскликнул Эмилий. — И ты думаешь…

— Я видел его. Этот добряк не так прост, как кажется, но я найду к нему подход. Надо же дружить с родственниками.

Эмилий хотел разразиться новым потоком благодарных славословий, но Публий, заметив, что их беседа привлекла нездоровое внимание окружающих, сделал «каменное» лицо. Марк насторожился, посмотрел вокруг и понял, чем вызвано беспокойство его молодого друга. Тогда они, не сговариваясь, прыгнули в воду, впрочем, кто прыгнул, а кто и бултыхнулся, и, получив новый заряд бодрости, вернулись в гардеробную, надели нижние туники и вышли во двор. Там еще было тепло, хотя зимнее ненастье уже стояло на горизонте. Разместившись на угловой скамье, где их невозможно было подслушать, они продолжили разговор.

— Позволь теперь мне проявить заботу о тебе, как только что сделал это ты по отношению к моему сыну, — сказал Эмилий. — Потолкуем о твоих делах. Как ты сам-то их оцениваешь?

— Я понял, что консульство они мне сдали без боя. И это меня настораживает: они готовят удар на другом направлении.

— Правильно мыслишь. За консульство с тобою бороться им не по силам, ведь ты вернулся в Рим победителем и народным кумиром, конечно, не без нашей помощи. Но консулат бывает разным. Оппозиция стремится ограничить твою деятельность в должности, и, в первую очередь, не допустить тебя в Африку. О твоем намерении переправиться на вражеский берег, хотя ты о нем официально не заявлял, знает даже последний нищий в Городе. Весь италийский воздух пронизан идеей эффектного завершения войны у стен Карфагена, и народ, тут-то ему зрение не изменяет, видит тебя и только тебя во главе ливийской экспедиции.

— А кого видит Фабий?

— После смерти сына ему некого тебе противопоставить, хотя, конечно, есть еще Валерий Левин, Клавдий Нерон, Ливий Салинатор, которых он, впрочем, тоже недолюбливает, но, по-моему, старик совсем помешался на своей осторожности и ждет, пока война в Италии угаснет сама собою.

— Этого не будет. Если мы станем бездействовать, Карфаген поднимет против нас Македонию, Азию и, может быть, даже Египет, не говоря уж о галлах, коих в мире существует бесчисленное множество.

— Да, конечно.

— Так, значит, Фабий не доверяет мне…

— Он слишком боится Ганнибала.

— Это потому, что он знаком с Пунийцем, но не знает Сципиона! Да, с кончиною Квинта Фабия младшего у меня потеряна последняя надежда перетянуть этот клан на свою сторону.

— Так вот, Публий, все твои соперники: и те, которые сомневаются в твоих силах, и другие, те, кто, наоборот, слишком верят в тебя — сходятся в одном желании: любыми мерами удержать тебя в Италии.

— Каковы конкретно их планы?

— Пока не знаю.

— Ну что же, мы поборемся. Народ за меня. Правда, прибегать к прямой помощи народа — это чересчур грубое средство…

— Да, плебс наш. Они надеялись, лишив тебя почестей триумфа, снизить твою популярность, но просчитались.

— И то верно, обидев нас, фабианцы еще сильнее приблизили к нам простой народ.

— А ты сам тяжело переживаешь эту неудачу с отказом в триумфе?

— Ничуть. Пусть у меня будет в жизни только один триумф, но над Ганнибалом, чем десять — над Газдрубалами. Вот перед солдатами действительно неудобно…

— Это лис, Валерий Флакк, все подстроил.

— Да, Фабий, несомненно, доволен своим учеником.

— Так ты догадался, что он действовал по заказу Максима?

— Он лишь изогнул дугой, нарумянил и подмаслил прямолинейные фразы старца. Да, вот что, Эмилий, проясни заодно мой взгляд на Манлия Торквата. По-моему, он был склонен поддержать нас.

— Он обязательно принял бы нашу сторону против Фабия, если бы не был безгранично предан третьей партии, а именно, своей собственной.

— А как он поведет себя в предстоящем деле?

— Что касается вопроса о триумфе, то тут согласие не требовало от него жертв, в чувстве же справедливости ему не откажешь. А вот по поводу похода в Африку он вряд ли выскажется положительно, ибо, как все старики, излишне боится риска.

— Значит, на него рассчитывать не стоит?

— Да, тут в лучшем случае нейтралитет.

— Нелегкая нам предстоит борьба.

— Да уж, есть над чем попотеть.

— Так идем, попотеем, — с этими словами Публий встал.

— Куда это?

— Как, куда? В тепидарий.

— Ах, ну конечно. Идем, попотеем.

Они возвратились в аподитерий, откуда прямо в туниках прошли в тепидарий, небольшое помещение с закрытыми матовыми стеклами окнами, подогреваемое четырьмя бронзовыми жаровнями. Расположившись на скамьях, друзья молча вкушали искусственный зной, сосредоточенно глядя на раскаленные угли в жаровнях, установленных в центре тепидария на прямоугольном возвышении. Однако окружающие, уже давно искоса посматривавшие на них, теперь сгрудились мощным клином и пошли в наступление.

Со всех сторон Публий услышал упреки своей замкнутости, лишающей сограждан возможности в более живописных, чем в отчете сенату, подробностях узнать о его испанских делах и порадоваться за успехи римского оружия. Ввиду безвыходности положения, Публий принял вызов и целый час с самым беззаботным видом рассказывал о наиболее забавных эпизодах испанской кампании. Особенно детально он поведал о своем визите в Африку, широко разнообразя изложение безобидными подтруниваниями над наивной впечатлительностью Сифакса и едкими остротами по адресу Газдрубала, который якобы так размечтался на пиру получить голову Сципиона, что объелся свининой, воображая, будто уже пожирает врага.

После этой эффектной истории кто-то воскликнул:

— Да, Корнелий, мы здорово здесь пропарились, причем не столько от тепла жаровен, сколько от смеха над твоими шутками! Не мешало бы теперь и ополоснуться.

Публий сразу встал, чтобы не упустить благоприятный момент прервать болтовню. Другие тоже зашевелились, медленно поднимаясь и нехотя расправляя разомлевшие суставы. Тут какой-то юноша с завистью в голосе сказал:

— Вовремя ты родился, Сципион. На твою долю выпали славные дела. А что останется нашему поколению?

— Как, что? — искренне удивился Публий. — Ты, как Александр, всех ревнуешь к славе, считая собственную персону более необъятной, чем вся ойкумена, но это не так, поскольку даже величайшие люди — всего только составная часть мира, и добрым делам всегда широк простор. При вас-то и начнется настоящая жизнь, достойная нашего Отечества.