Павел Филонов: реальность и мифы - Людмила Правоверова

Нет, нельзя. Широко обобщающего, синтетического художественного образа Филонов не дает и дать не может. Такова уж особенность его дарования. Недаром, пытаясь философски обосновать свою теорию, ставит он такое решительное ударение на анализ — «аналитическая школа». «Думай над каждым атомом делаемой вещи», — внушает он ученикам своим, «упорно и точно делай каждый атом», «упорно и точно рисуй каждый атом», ибо степень напряжения «аналитической сделанности» определяет качественность произведения искусства. «Общее возникает из частных» — таково основное положение Филонова. Надо ли говорить, насколько ошибочно это положение. Владимир Ильич Ленин настойчиво указывал, какое решающее значение для всех видов практической деятельности имеет тесная связь практики с теорией. Отрыв от теории, от четкой общей линии неожиданно ведет к тому, что в плане политическом называем мы «делячеством» и против чего так энергично борется партия. Филонов в области искусства является как раз такого рода «делякой». Это — великий мастер на мелкие дела. С редким упорством корпит он сам и заставляет корпеть учеников своих над деталями, над пресловутыми «атомами», не имея общей четкой синтезирующей идеи единого целостного художественного образа. Из-за сучьев не видит он леса. «Вещь должна расти и развиваться, — говорит он, — так же закономерно и органически, атом за атомом, как совершается рост в природе». Типичный «самотек» рядового «деляки». И тот же самый результат. И тут и там отсутствие «руля и ветрил» приводит, невзирая на качественную высоту отдельных моментов работы, к утрате твердо обоснованной общей линии, к ее искривлению и вредным последствиям.

Такова значимость Филонова как мастера. Таково значение созданной им «аналитической школы».

Попытки Филонова прикрыть пустоту своего внутреннего буржуазного содержания мишурой научности тоже не выдерживают никакой критики. Затхлой метафизикой натурфилософии веет от претензий его показать «процесс роста и развития». Когда на лице здорового, казалось бы, человека (см. «Мать»[999]) изображает художник некую «язву» с какими-то кристалловидными образованиями и уверяет, что он вскрыл процесс «развития», это наивно, как наивно усматривать процесс «роста» в том, что над нормально поставленным глазом рисуется еще дополнительный «третий» глаз, или в том, что голова лошади обрастает рядом ушей, рядом глаз и превращается в некий «сгусток».

Я сознательно не коснулся ни вопроса о близости Филонова к западноевропейскому экспрессионизму, ни вопроса об использовании Филоновым уроков старых мастеров. Цель данной статьи — показать общественно-политическое и художественное значение Филонова — может быть осуществлена и при не столь широкой постановке вопроса, путем использования только того материала, который имеется на данной выставке.

Филонов П. Н. ПИСЬМА

1

П. Н. Филонов — М. В. Матюшину[1000]

1914, С.-Петербург

Михаил Васильевич, по поводу моего с Вами разговора должен сказать следующее: несмотря на то, что я был с Вами совершенно искренен, но я невольно применился к обстоятельствам, вытекавшим из него. Сущность нашего разговора — это чистое искусство и то неизбежное, что надо для него сделать. Так как мы с Вами вообще мало говорили как вчера, так и ранее, то пусть этот разговор будет последним, в котором я не высказался так, как должен. Теперь я буду говорить с Вами без недомолвок и перегородок. Я вижу перед собой искусство объективно, как кремень или кусок железа, и все, что к нему не относится, я устраню. Я поступлю так, как поступит полководец, который тяжело раненых и больных оставит, а пойдет или один или с самыми лучшими (которые не ноют по-песьи), и это не будет беспощадность, а будет жалость и самая нежная забота о тех лучших и сильных, которые пропадут так же хорошо, как и больные, если с ними свяжутся. Это маленький пролог — а теперь по существу, и я смело и прямо скажу то, в чем я уверен, и если в данный момент это оттолкнет Вас от меня, то я уверен, я знаю, что после первой же Вашей попытки расходовать Ваши силы на то, чтобы организовать общество[1001] с бору да с сосенки, Вы увидите, что в данный момент Вам работать не с кем, кроме меня и Малевича. Это будет центр: я, Вы и он и никто иной (порядок, в котором я пишу «я, Вы и он» мною ставится сознательно и безошибочно — если бы он был иным, я бы написал в любом порядке иначе). Причем ни Вы, ни он не могли бы так безошибочно выбрать вещь или человека, нужного для нашего дела, как я. Бурлюков[1002] я отрицаю начисто. Они относятся в данный момент не к новому искусству, а к эксплоатации нового искусства. Я же от этого дела далек и чужд[1003].

Свое искусство я называю «двойной натурализм», Малевич свое называет «заумный реализм»[1004]. Мое искусство не убить ничем; его определение — «двойной натурализм» — верное и жизненное; искусство Малевича и его определение «заумный реализм» тоже глубоко и верно обоснованы, и я знаю, до чего может дойти он[1005]. Вы же войдете в это дело как «человек нового искусства», необходимо нужный, независимо от того, что как художник Вы не такой практик как мы (это помещенное в скобки можно бы и не писать, но можно и написать — это ценное разъяснение).

Я и люди, которых я знаю (Кириллова, Лассон, Какабадзе — только трое, я четвертый; Псковитинов — недоразумение, остатки той жалости, о которой и Вам известно), основали общество[1006], основываясь на идее, которая органически вытекает из глубины запросов русского искусства, которому должно, безошибочно должно принадлежать мировое господство, что я и сделаю, хотя бы один. Теперь Вы хотите основать общество, — основывайте, набирайте, — можно же основать филаретовское общество[1007] или палату архангела Михаила[1008], но это будет искусственно по отношению к моему кружку, и Ваше место у нас и нигде иначе. Вы хотите связать идею вашего общества с идеями Елены Гуро, но не может быть истины во имя Елены Гуро, Матюшина, Филонова или иного другого — может быть истина во имя вечного движения вперед и вечной и нужной цели, остальное — истины подставные.

Вы уже три недели тому назад хотели взять у Бурцева[1009] помещение, а ведь у вас нет людей, нет картин; у Вас может рухнуть Ваша идея дать развернуться на выставках во всю величину хорошему работнику, если такие ловкачи, как Розанова[1010], натащат Вам свою макулатуру, свои вещи, параллельные сочинениям Пуришкевича о пользе неограниченной монархии для любителей темной воды. Да, к Вам пойдут многие, отчего не пойти к Матюшину, издавшему несколько дельных книжек, написавшему музыку для Крученых, переведшему Глеза и Меценже (это перевела Е. Низен, но это все равно — идея наверно Ваша)[1011], он как хорошее масло каши не испортит; но Вам придется или возиться в этой каше или, вернее, ее расхлебывать, а такою перспективой Вам себя в это предприятие втягивать незачем.

Ясно ли Вам то, что я говорю? Уверен, что ясно, и слабость ваша как человека в этом выяснении пусть никакой руководящей роли не играет в этом деле художника.

Это письмо не позволяет мне развернуть Вам те проекты, которые вытекают из моей идеи «сделанные картины и рисунки» и [о] «русском искусстве как центре мирового искусства», но уже из двух этих задач ясно, каковы они. Если Вы это письмо поймете не так, как я бы хотел, — дальнейших переговоров быть не может до конца Вашего предприятия (конца скорого с идейной стороны), если же Вы поймете его так, как предполагаю, — то мы можем взяться за хорошее дело, его организовать и развить. И хотя я говорю, что сделаю его один, но я же могу сказать: «Дай Бог, чтобы у ста таких, как я или вы, хватило сил на это дело, математически верное»[1012].

С уважением к Вам

Филонов

Таким образом к этому предполагаемому обществу из 6 членов — Вы, Малевич, Какабадзе, Лассон, Кириллова и я, — имеющих равные голоса (причем у нас установлено, что даже мы не имеем права выставлять более одной вещи без жюри, остальные проходят с общего решения), мы могли бы взять, хотя это надо будет хорошо обсудить, и Жукову (так как она, говорят, пахнет Петровым-Водкиным)[1013] и Любавину[1014]. Я знаю, что вы не поверите мне относительно Бурлюков, но они такое дело могут опошлить, а я этим рисковать не буду, я буду его делать верно, без малейшего пятнышка и риска, и весь наш кружок думает то же, если Вы не сознаете, как можно дружить с Кульбиным[1015] и с Вами, быть в Московской школе[1016] и разводить бобы о новом искусстве, то я понял это очень хорошо. Более того, что я сказал, мне писать нечего — я здесь другой, чем в разговоре с вами; единственно, что напоминает меня прежнего, — это Любавина и Жукова, но Любавина — человек молодой и, скажем, с ней можно работать, а Жукову я не знаю совершенно — слышал о ней от Вас как о человеке.